— И как?

— Да фиг его знает. Как-то. Я, вот, кафе держу и заправку. Мне нравится. Сижу один — хорошо, тихо. Потом приедут люди — тоже ничего, торговля. Снова уедут — опять хорошо, тихо. Кто-то заночует, кто-то что-то расскажет, кто-то что-то привезёт, кто-то что-то купит. Так-то мне пофиг, но всё жизнь. В газете, вон, пишут, что у молодых уже пофигизм не тот, снова какие-то амбиции зашевелились. Не сидится им спокойно. Но до меня не добрались пока, да и мало их. Рождаемость, пишут, вообще никакая. Да я и понимаю — хлопот столько, а зачем?

— Так вымрете же, — удивился я.

— Да и пофиг. Сам-то я по-любому однажды помру, а до остальных мне и дела нет. Заедет кто-нибудь — кофе ему сварю. Не заедет — так посижу, в тишине. Разве плохо?

— Не скучно?

— А как это, «скучно»?

— Оставь его, солдат, — сказала мне Аннушка. Он так уже лет тридцать, поди, сидит. Я его совсем молодым помню. Было бы скучно, давно бы свалил, его же тут ничего не держит.

— Девица правильно говорит, — подтвердил владелец кафешки, — мы делаем то, что хотим. А чего не хотим — не делаем. Все удивляются, а я уже и не помню, как до того дело было. Делаем, может, и мало, но вроде как хватает. А чего не хватает — да и хрен с ним. Пофиг. Ещё кофе?

— Спасибо, хватит, — ответила Аннушка.

— Платить будете?

— А что, можно не платить? — поинтересовался я.

— Да пофиг, — равнодушно ответил тот. — Кто-то платит много, кто-то мало, кто-то не платит совсем. Люди разные.

— Я заплачу, — сказала Аннушка и что-то кинула ему на стойку.

Я не успел разглядеть, что именно, — владелец заведения не глядя смахнул оплату в ящик стола. Когда пошли к выходу, он снова устроился на стуле с газетой, даже счастливого пути не пожелал.

Пофиг ему на наш путь.

— Зато не воюют, — сказала Аннушка, когда машина тронулась. — Ты бы хотел видеть свой мир таким, солдат?

— Я бы не стал судить по одной придорожной заправке. Кто-то же привозит ему бензин и жратву, вывозит мусор, обслуживает водопровод и канализацию, откуда-то подаётся электричество. Думаю, всё не так просто, как нам кажется.

— Да, мы, путешественники, чаще всего бросаем только беглый взгляд, — признала она. — Жизни не хватит, чтобы узнать даже один срез.

— Но эти же, как ты их назвала… корректоры, — они же изучают? Кто они, кстати?

— Ну-у-у… Так в двух словах и не скажешь. Слегка похоже на смесь детдома, дурдома и рыцарского ордена.

— Звучит загадочно.

— Она и сама оттуда, — захихикала Донка. — Просто не любит вспоминать.

— Дело давнее, — отмахнулась Аннушка.

— Не хочешь рассказать?

— Не хочу. Не сейчас. Может быть, однажды. Или нет. Я такая непредсказуемая! Отстаньте.

— Выходим, пора! — сказала Донка, и мы нырнули в туман Дороги.

Смотреть тут не на что — машина как будто катится внутри туманного еле-еле прозрачного шарика, за пределами которого мелькают расплывчатые пейзажи. Во всяком случае, так вижу я. Аннушка с Донкой, наверное, видят что-то другое. Как-то же они тут ориентируются?

— Давай на ту свёртку! — командует Донка. И Аннушка поворачивает руль, машина мягко подпрыгивает, загорается пламенный закат в полнеба.

Красиво.

— Они близко, — отмечает старая глойти, — вон, следы на песке ещё не сгладились.

В этом мире узкое шоссе переметено языками песка, который тащит ветер, вокруг нормальная такая пустыня. Примерно как там, где мы познакомились, только без бури. На песчаных перемётах видны следы колёс, явно шли грузовые машины. Кажется, мы не то догнали, не то вот-вот догоним Мирона. Надеюсь, Аннушка имеет какой-то план действий, потому что я могу разве что костылём кого-нибудь стукнуть. Несильно. Он лёгкий, костыль-то.

— Погнали, сука! — я вижу в салонном зеркале, как хищно оскалилась девушка. Мотор взревел, машина прыгнула вперёд.

— А почему мы прыгаем туда-сюда? — спросил я у Донки, которая ничем, на первый взгляд, не занята.

— В каком смысле? — удивилась старуха.

— Ну, то в туман, то в реальный мир.

— А как иначе?

— А нельзя просто по Дороге этой вашей ехать все время?

— Ты что, дурной?

— Он из проводников, — с некоторым пренебрежением пояснила Аннушка, — которые через кросс-локусы ковыряются.

— Ах, эти… — так же презрительно ответила ей Донка. — Они не вдупляют, да.

— Зато у нас мозги на месте остаются, — проявил цеховую солидарность я. — Караван провести может каждый, кто умеет открывать проход. Лишь бы машина проходила.

— Зато вы ни хрена за пределами своих дырок не видите!

— А вы, похоже, видите много лишнего, раз у вас мозги из ушей текут!

— Хватит вам, — фыркнула Аннушка. — И те и те хороши. Чтоб ты знал, солдат, по Дороге ехать можно. Но если там быть слишком долго, то может случиться… всякое. Не для людей это место. Жрёт любую энергию, как не в себя.

— На резонаторах, бывало, большие перегоны делали, подолгу не выскакивали в срезы, — сказала Донка. — Так быстрее, но зоры… Дорогая выходила поездочка, не всякий мог себе позволить. Останавливаться же там и вовсе верная гибель. Сломается машина — и всё, выпьет тебя Изнанка. Или вывернет, и будешь бегать тварью серой, на людей кидаться. Но пока были зоры, находились рисковые караванщики, которым время было дорого. А сейчас, когда глойти на себе тянут, дураков нет. Маршруты остались только простые, где на Дорогу выскочил и сразу назад, в срез. На длинном прогоне глойти может и не затащить, а с ним и весь караван сгинет. Так что чем меньше мы там, тем здоровее будем.

— О, вон и они! — засмеялась предвкушающе Аннушка, показывая пальцем вперёд. — Сейчас догоним, не уйдут!

— Да они, вроде и не едут, на обочине встали, — ответила нервно Донка. — Может, случилось чего?

Караван стоит на обочине, машины заглушены, люди столпились у головного «кукурузера», смотрят куда-то вниз. Мы сбросили скорость и подкатились почти неслышно, заметили наш лимузин не сразу, а когда увидели — расступились.

На старом выветренном асфальте расстелено покрывало, на нём лежит чернокожая девочка лет пятнадцати, иссера-бледная. Глаза закатились, на губах выступила пена, руки и ноги беспорядочно подёргиваются. Рядом сидит на корточках пожилой мужчина с фонендоскопом и аптечкой, видимо, врач. Стоит мрачный, как туча, Мирон.

— Я ввёл адреналин, антишок и обезбол, — говорит доктор, — больше ничего не могу.

— Когда она оклемается? — зло спрашивает Мирон. — Хотя бы два перехода! Всего два!

— Понятия не имею. Она сначала передознулась, а потом перенапряглась.

— Никчёмная тварь, — сплюнул прямо на ребёнка караван-баши, — выброшенные деньги…

Он повернулся, увидел нас и заткнулся. Выражение его лица мне не понравилось.

— Не унимаетесь, значит, — сказал Мирон. — Догнали. Красивая тачка, кстати.

— Угробил девчонку, упырь? — прошипела Донка. — Я же говорила, что не потянет она караван, хоть как её гранжем накачивай!

— Тебя вот не спросил, пьянь подзаборная! Ну, догнали вы нас, дальше что?

— Дальше ты ответишь на мои вопросы, — вмешалась Аннушка.

Я выполз из салона машины, разложил костыли, присел на крыло, прислонил их рядом. Что-то у меня дурные предчувствия.

— И что же нужно той самой Аннушке от простого караванщика?

— Кто и из чего делает гранж? Откуда берутся в таком количестве рабы-глойти? Куда ты на самом деле вёз беженцев? Кто тебя на них навёл?

— Всего-то? — усмехнулся Мирон. — Из чего делают гранж я понятия не имею, но делают его люди, которым плевать на наглых девок-курьеров, какими бы знаменитыми они ни были. Люди, которые рулят половиной бизнеса Дороги, а скоро будут рулить второй половиной. Люди, которых даже Коммуна трогать боится. Откуда берутся новые глойти? От них же. Берём сотню рабов, накачиваем гранжем, девяносто сдохнет в судорогах, десять выживут и станут глойти. Потому беженцев там выкупают в любом количестве — недорого, так мне-то они и вовсе даром достаются. Ещё и приплачивают за доставку, чистый профит. Глойти из них, конечно, слабенькие, чуть не одноразовые, зато безотказные. И платить им не нужно, только кормить и гранж давать. Видишь? Никаких секретов. Всё тебе рассказал. А знаешь почему?