— Эй, служивый, ты живой? — надо мной нависли разноцветные очки Донки.

— А на что похоже?

— Уф, живой, значит. Я уж испугалась. Очень не хотелось остаться тут одной.

— Как одной? А Аннушка?

— Тоже, вон, валяется, как дохлая. Но раз ты ожил, то за неё я спокойна. Она живучая так-то.

— А где мы?

— Не знаю, служивый. Ты видал, как дорогу скрутило-то?

— Да уж, не то слово.

Я огляделся. Мы находимся в небольшом закрытом помещении весьма утилитарного вида. Выглядит как подсобка чего-нибудь высокотехнологичного. Так мог бы выглядеть чулан на звездолёте. Если бы на звездолётах были чуланы. Не знаю, что меня навело на такие ассоциации — не то металлические стены, не то воспоминания о том, как шоссе, по которому мы ехали, внезапно свернулось в рулончик, заморгало и исчезло. Не часто такое увидишь. Это никак не объясняет, где мы, зачем и как сюда попали. Аннушка лежит на полу рядом и вид имеет бледный, но не пугающий. Просто без сознания. Я прижал палец к шее, пульс есть.

— Ох, блин, — выдохнула она, приходя в себя. — Чем это меня так?

— Глушанули, похоже.

— Кто?

— Пока не представились. Но раз не грохнули, я думаю, опознаются как-то. Ты лучше скажи, это для тебя обычный способ проводить досуг, или всё же форсмажор? Хочу понять, пора ли волноваться.

— Чёрт, — она села, опершись спиной о стену. — Со мной много всякой фигни случалось, но в жизни всегда есть место новому. Можешь волноваться, солдат, я без понятия, что случилось и где мы. Донка, ты как, в целом?

— Не хуже, чем обычно. С тех пор как я стала старенькая, мне всегда не очень.

— У всех всё при себе? — она похлопала себя по карманам куртки. — У меня пистолет пропал.

— У меня тоже, — признался я. — Кобура висит, но пустая.

— У Доночки был косячок, а сейчас нету, — вздохнула бабуся, — но, может быть, я его сама скурила. Я, когда дуну, часто не помню, дула или нет. Конечно, если шмаль хорошая. Старость не радость. Надеюсь, нас скоро выпустят, потому что писать очень хочется.

— Анализ завершён, — громко сказал гендерно-нейтральный голос неизвестно откуда. — Языковой паттерн определён. База загружена.

— Ну охренеть теперь, — отреагировала Аннушка, — и что?

Ответа не последовало.

Через некоторое время в стене открылась дверь. За ней никто не стоит, просто коридор. Тоже такой… звездолётистый. Точнее, напоминающий декорацию звездолёта из дешёвой голливудской фантастики, какого-нибудь сериала категории «Б», с крошечным бюджетом, создатели которого вынуждены делать космический интерьер из заброшенной котельной путём покраски всего серебрянкой. Странное впечатление.

— Пойдёмте, наверное, — вздохнула Аннушка. — Чего тут-то сидеть?

Мы выбрались из чуланчика. Вариантов маршрута нам не предоставили, коридор один. Донка дёргает все двери, надеясь, что какая-то из них ведёт в сортир, но тщетно — они закрыты.

— Доночка больше не может терпеть! — сообщила она в пространство. — Доночка старенькая!

Никто не ответил, и она добавила:

— Ну, как хотите. Что же мне, лопнуть, что ли? — старуха подняла юбку, присаживаясь в углу.

Мы отвернулись.

На акт осквернения коридора никто не отреагировал, и мы пошли дальше, оказавшись в конце концов в помещении побольше чуланного, но столь же неопределённом. Четыре стены и всё. Здесь нам открылась следующая дверь, и вот за ней уже оказалось нечто вроде интерьера. Похоже на переговорную — стол, стулья. Больше ничего.

— Вы можете принять сидячую позу, — сказал нейтральный голос. — Мы будем коммуницировать.

— Нет бы сказать: «Присаживайтесь, поболтаем», — буркнула Донка.

— Языковая база несовершенна, — ответил голос равнодушно. — Возможна дискоммуникация.

— Ты что ещё за хрень? — спросила Аннушка.

— Я грём, — ответило ей нечто в стенах.

— Компьютер, что ли?

— Я грём!

— Понятнее не стало. Почему, как ни встретишь искусственный интеллект, он всегда долбанутый какой-то? Ну, кроме Алины, конечно. Алинка — прелесть.

— Я грём! — повторил голос.

Мне показалось, слегка обиженно.

— Знакомое какое-то слово, — обратился я к Аннушке, — где я его мог слышать недавно?

— От Кройчека, думаю, — напомнила она. — Он же грёмлёнг. Они постоянно про грём болтают. Повёрнуты на нём слегонца.

— Ожидайте, — сказал голос. — Запланировано изменение формата коммуникации.

— И что, даже чаю не предложишь, дурень железный? — спросил я.

— А лучше водочки, — добавила Донка.

— Ожидайте!

Мы ожидали полчаса. А потом дверь открылась, и в помещение вошёл лысый морщинистый старикашка, выглядящий по возрасту Донкиным дедушкой, но ростом ей по подмышку.

— Привет, — сказал я, — ты кто?

— Я… — старик почесал лысину, как бы будучи не уверен в ответе. — Я человек грём. Грёмлёнг.

— А зовут-то тебя как?

— Не помню, — признался он. — Давно меня никто не звал. Некому. Остались только я и Великий Грём.

— Я грём! — прозвучало из стены.

— Правда, что вы видели других грёмлёнг? — спросил дед.

— Лично я только парочку, — признался я, — механика с дочкой.

— С дочкой? — вздохнул старик. — Значит, наш народ не пресёкся?

— Да я тебя умоляю, — перебила меня Аннушка, — до чёрта ваших везде. По всей Дороге сервисы держат. Лучшие механики, как ни крути, технику жопой чуют. Только электронику если чинить, то не к ним, не любят. Особенно компьютеры. Говорят, «дурной грём». Поэтому на Терминале один Кройчек, он не такой догматик, как их старейшины.

— Ты видела наших старейшин?

— Ну, так, издали. Мне до них дела не было, я машину починить заскакивала. Местами ваших много собралось. Живут неплохо. Разве что женятся по большей части среди своих же, поэтому мелкота такая.

— Я грём! — снова объявил голос в стене.

— Он другие слова знает? — поинтересовался я.

— Я знаю все слова всех языков! — ответствовала стена. — Которые есть в базе.

— Чего ему от нас надо-то? — спросила Аннушка деда.

— Разве его поймёшь? — вздохнул тот. — Дурной же.

— Я задержал вас ради коммуникации, — заявил голос. — Вам будет вменено в обязанность исполнение.

— Прям вменено? — удивилась девушка.

— Вменено. Поручено. Надлежит. Обязует. Предписывает.

— Вот же тупая железяка…

— Нет, — помотал лысой головой старик, — он так-то хитрый. Просто разговаривать отвык, база старая, битая. Поэтому меня позвал. Я ваш язык знаю, пошатался в молодости. Потом, вишь, занесло сдуру на родину… Проклятое любопытство! Тут и сдохну теперь, похоже.

— Грём мудр! — сообщила стена. — Грём спроектировал ловушку. Грём построил ловушку. Вы оказались в ловушке. Грём умнее вас!

— Угу, гордись теперь, — мрачно сказала Аннушка. — И зачем ты это сделал?

— Грём имеет цель! Скажи им, грёмлёнг!

— Серьёзно? — старик повернулся к стене. — Так ты ради этого их поймал?

— Грём имеет цель! Грём имеет средства! Грём имеет план!

— План? — внезапно заинтересовалась происходящим Доночка. — Какой план? Я бы сейчас курнула, раз водочки нет…

— Да что ему надо-то? — Анушка обращается к деду, показательно игнорируя говорящую стенку.

— Хочет вернуть грёмлёнг. Наши разбежались по всему Мультиверсуму, и везде чужие. А он, значит, домой зовёт.

— А от чего разбежались?

— Да от него же и свалили. Достал неимоверно всех.

— Я грём!

— Да завали ты уже, — махнул на него трясущейся рукой старик, — сил моих нет тебя слушать…

Последний автохтон поведал нам, что во времена оны, когда даже этот древний дед ещё не родился, талантливый народ грёмлёнг, ведомый техническим энтузиазмом, слегонца перестарался. Постоянно усложняя и совершенствуя технику, дошли до «умной» её ипостаси, но на этом не остановились, потому что не умели. Как останавливаться, если совершенство пока не достигнуто? В общем, в какой-то момент появился грём. Не то его создали специально, не то он самозародился от сложности — этого уже никто не помнит. Ещё какие-то прапрадеды старика свалили из родного среза, чтобы не возвращаться, потому что всё у них стало грём. Раньше этим словом называли любую технику, но после исхода появился термин «дурной грём» — и это было про него.