Посреди зимы к острову причалило несколько транспортных кораблей. То были мавры, запоздало ответившие на его приглашение и приплывшие к нему, чтобы предложить себя в качестве наемников. Они были любимцами африканских богов — черные подобия отважных галлов. Эти крупные, гибкие и высокие люди выделялись длинными пальцами на руках, мосластыми суставами и черной гладкой кожей, выглядевшей, как промасленное красное дерево. Магон приступил к обучению солдат. Формируя новые отряды, он убеждал себя, что Гасдрубал остался жив. Брат просто одурачил римлян, выполняя один из тайных планов Ганнибала.

Однако эта вспышка энтузиазма, подобно другим порывам души, возникавшим за время войны, оказалась недолгой. Прибыв в лигурийский край, Магон столкнулся с прохладным отношением. Лигурийцы и галлы встречали его презрительным пыхтением, граничившим с прямым оскорблением. Позже он узнал, что оба народа недавно пострадали от римского возмездия за свою поддержку Карфагена. Два легиона оборудовали в их краю укрепленный лагерь и всю весну и раннее лето совершали кровавые набеги на племена. Лигурийцы и галлы сердились на карфагенян. Они гневались на покойного Гасдрубала и утверждали, что Ганнибал намеренно отказывал им в помощи. Кроме того, Магон приплыл слишком поздно. Лето заканчивалось, а в зимние сезоны галлы обычно не воевали.

Магону снова пришлось прибегнуть к искусству обольщения. Задача затруднялась тем, что римляне не давали ему покоя. Они преследовали его, совершали внезапные нападения, перекрывали выбранные маршруты и не подпускали к крупным галльским поселениям. Римляне сжигали деревни, которые он недавно навещал, и уничтожали людей с такой яростью, что вскоре ни одно племя уже не хотело встречаться с ним. Он приносил им только беды, а от Ганнибала не приходило никаких вестей. Вскоре Магон получил подтверждение о гибели Гасдрубала. Изменив свои планы, он решил отступить и отправиться в рискованное плавание на юг, чтобы высадиться вблизи от армии Ганнибала.

Однако перед тем, как он смог выйти в море, его окружили три армии, только что прибывшие в Лигурию. Он не понимал, как римлянам удавалось собирать и обучать все новые и новые легионы. И его поразила отвага, с которой они атаковали его. Обстоятельства не позволили ему уклониться от битвы, и его пятнадцать тысяч солдат вступили в бой. Они находились так близко к побережью, что Магон чувствовал запах моря. Но ему пришлось воевать — в значительном меньшинстве и с воинами, переживавшими упадок духа. Во время сражения, когда он выкрикивал приказы, пилум вонзился в грудь его лошади. Конь встал на дыбы, как во сне, а затем упал на землю, прижав ногу Магона к острому выступу скалы. На этом сходство с кошмаром закончилось. При падении он сломал бедренную кость. Боль ворвалась в тело с жутким воем. Несколько солдат воспользовались пиками и перевернули лошадь. К сожалению, кто-то из них поспешил. Солдат потащил его раньше, чем лодыжка освободилась из-под туши убитого коня. Мышцы бедра сократились, сломанная кость вспорола плоть и выскочила наружу. Когда его несли с поля боя, она цеплялась за все и вся. В рану попали волосы коня, мусор, грязь, обломки веток, листья и кровь других людей. Каждое соприкосновение с руками солдат, носилками или какими-то предметами вызывало конвульсии боли.

Он провел два жутких дня в рыбацкой хижине на берегу. Затем к нему явился гонец с приказом от совета старейшин. Его отзывали в Карфаген. С момента отплытия он находился в трюме корабля — в непрерывной болевых судорогах, в лихорадочном бреду, в моче и крови, промочивших тюфяк на кровати. Сильный жар затуманивал рассудок. Чтобы вывести его из бреда и уменьшить боль, люди поили Магона вином. В мгновения ясности он понимал, что Ганнибалу тоже приказали покинуть Италию. Проклятый Публий Сципион перенес войну на африканский берег.

Все это вернулось к нему после слов Джадира о поражении в битве. Вспомнив вид своей раны, он не захотел смотреть на нее. Боль снова терзала Магона, став центром его бытия. Она поднималась от левого бедра до самой головы и пульсировала в такт сердцу, посылая через тело горячие волны. Он заметил, что Джадир оставил его на какое-то время, а затем вернулся. С ним пришел другой мужчина — тоже мавр. Он сжимал в руке меч, похожий на боевой серп иберийцев. Но в отличие от иберийского оружия мавританские мечи были гораздо тяжелее и толще. Ими можно было срубать головы или рассекать торсы от плеча до грудины. Увидев взгляд Магона, мавр смутился и спрятал клинок за спину.

Джадир протянул Магону чашу из тыквы.

— Пей. Это целебный настой моего народа. Он не уменьшит твою боль, но заставит тебя забыть о ней. Моему другу пришлось сплавать за ним на другой корабль. Поверь, мы все желаем тебе добра.

Магон взял чашу дрожащими руками и с трудом приподнял голову. Ему удалось влить в рот почти всю жидкость. Остальная часть, скользнув по подбородку, потекла по складкам шеи. Смесь была горькой и густой. Кусочки семян и листьев цеплялись за зубы и липли к нёбу. Тем не менее напиток принес с собой прохладу. Он был лучше, чем вино. Когда его голова упала на подушку, Магон поверил, что настой действительно поможет ему. Если только боль позволит дышать, он найдет в себе тихое место... И тогда все будет хорошо. Он уже чувствовал присутствие этого покоя, которое распространялось по комнате и наполняло воздух невидимыми пузырьками. Баркид закрыл глаза и попытался прислушаться к их шороху, но слова Джадира помешали ему сосредоточиться.

— Этого парня зовут Калиф, — сказал мавр. — Он сильный человек. Все будет сделано быстро и мастерски. Два-три удара, больше не потребуется. Он специально наточил клинок...

Магон покачал головой и прошептал, не открывая глаз: — Не делай этого.

— Другого выхода нет.

— Я сказал, не делай этого.

— Мы пережмем артерию, чтобы остановить кровотечение. Рана убивает тебя. Нижняя часть ноги уже мертва. Ты должен жить. Пойми, Магон. Твоя рана гниет. Она съедает тебя заживо. Дай нам выполнить то, что нужно. Я не могу привезти в Карфаген твой труп, не сделав ничего для твоего спасения.

— Нет, уходи. Ты должен подчиниться приказу...

Магон не стал заканчивать фразу. Усилия истощили его.

— А солнце было черным, — прошептал генерал.

Он понимал, что его слова звучали странно. Но ему хотелось объяснить свои чувства, пока это было возможно.

— Никто и не спорит, —деликатно ответил Джадир. —Я не смотрел на солнце, но на свете всякое бывает.

— Как глаз зверя перед убийством, — добавил Магон.

После этого он почувствовал какую-то завершенность. Мир тихо шипел вокруг него, и боль теряла свое значение. Магон решил немного поспать. Он слышал, как Джадир говорил с другими людьми. Кто-то сказал, что им нужно выполнить желание генерала. Другие голоса настаивали на том, что ампутация ноги могла спасти жизнь командира. Магон не участвовал в споре. Какое-то время он пытался следить за разговором, но его ум дрейфовал, не задерживаясь долго на чем-то одном. Он вспомнил старика, который подметал ступени, ведущие в зал карфагенского совета. Наверное, этот человек уже умер. Несмотря на частые встречи, Магон за всю жизнь не сказал ему и пары слов. Хотя в юности он иногда бросал ему монеты из сострадания и слушал, как старик бубнит беззубым ртом сердечные благодарности. Почему он думал о человеке, которого почти не знал? Почему не вспоминал о Ганнибале, о Гасдрубале и Ганноне, о сестрах и матери? Он не помнил слов, которые говорил ему старик. Возможно, этот человек был ветераном прежних войн. Возможно, в его фразах была та мудрость, которая могла бы успокоить сейчас Магона. Но он забыл его слова.

Затем ему вспомнились кольца римских горожан, которые он привез в Карфаген после победы при Каннах. Как звонко они рассыпались по полу в зале совета. Возможно, старый ветеран присутствовал при этом событии. В тот момент Магон был ослеплен своей гордостью — своим участием в величайшей резне всех времен. Он вспомнил, как ухмылялся, глядя на кольца, катившиеся по каменным плитам. Теперь он сожалел о том веселье. Какое глупое самодовольство. Сейчас, оценивая все поступки, совершенные в жизни, Магон хотел бы убрать ту идиотскую ухмылку.