Он проснулся со свежим умом, но гонец, прибывший из Капуи, вновь загрузил его тревогами по самую макушку. Покидая Капую, Фульвий взял с собой только пятнадцать тысяч солдат. Остальные пятьдесят тысяч по-прежнему осаждали город и не собирались никуда уходить. Их требования стали более грозными. Капуя находилась в серьезной опасности. Еще один информатор, которому удалось выскользнуть из Рима, сообщил, что от Публия не приходило никаких вестей. Сенат даже не знал, получил ли он отзыв и намеревался ли выполнять приказ о возвращении в Италию. Шпион сказал, что настроение в городе изменилось. Паника улеглась. Жители Рима поняли, что им нечего бояться. Каждый новый день все больше убеждал их в том, что Ганнибал не сможет провести осаду. Кто-то даже купил землю, на которой находился его лагерь. Она была продана на рынке по доступной цене. Владелец участка планировал построить там несколько домов для возраставшего населения города и возвести монумент в честь победы римлян над Ганнибалом.

Шел десятый день их пребывания у стен Рима. Ганнибал сидел на табуретке и с вершины небольшого холма созерцал окрестности. Воины Священного отряда стояли поблизости. Вечернее небо радовало глаз. Закат окрасил тонкие облака бирюзовыми и малиновыми оттенками. Перед Ганнибалом простирался Рим. Рассматривая его в косых лучах солнца, он отметил, что не испытывает благоговения и страха. Эта мысль улучшила его настроение. Командующий вспомнил, что всегда боялся, как однажды, взглянув на город, он поймет свое несоответствие поставленной задаче. Он боялся, что мечта отца окажется ошибкой. Он не желал признавать, что они оба потратили жизни в трагически глупой погоне. Но теперь Ганнибал думал по-другому. Рим не выглядел огромным. Он не казался сказочно богатым. Он даже уступал Карфагену, величественно восседавшему над самым крупным африканским портом. Столица Римской империи не была алмазом, обрамленным ландшафтом, каким являлся Новый Карфаген. Лидеры этого города походили на простых людей — причем не самых лучших. Ганнибал почти одержал победу над ними. Он не сомневался в своем превосходстве. Один малейший промах с их стороны, и они потерпели бы поражение. Но почему — при всех приложенных им усилиях — они не совершили этого промаха?

Заметив идущего к нему нумидийца, Ганнибал отогнал от себя меланхолию. Однако через миг, различив сильные черты лица и длинные космы солдата, напоминавшие львиную гриву, он забыл о притворстве. Командир сделал жест рукой, приглашая воина сесть рядом и разделить с ним созерцание панорамы города. Он заговорил с ним на массилиотском языке, медля при подборе некоторых слов.

— Туссело, ты долго жил в Риме, верно?

— Слишком долго, господин, — ответил нумидиец. — Очень много лет.

Он присел на корточки в массилиотской манере, опираясь на одну пятку и вытянув вторую ногу в сторону. Поскольку Ганнибал молчал, солдат добавил:

— Я был пленником почти всю мою жизнь.

— Почему ты все время думаешь об этом? Ты родился в Африке свободным человеком. Там ты стал мужчиной. И ты вернул себе свободу несколько лет назад. Отчего же ты считаешь, что провел в плену всю жизнь?

— Ты свободный человек, господин. Более свободный, чем кто-либо другой из людей, живущих в наше время. У тебя есть завтрашний день.

Туссело замолчал, но Ганнибал, не уловив смысла его ответа, посмотрел на воина вопросительным взглядом. Туссело пояснил:

— Восход, который я увижу завтра, уже отравлен Римом. Когда мои глаза откроются, я сначала подумаю о Риме, а не о себе. Иногда мне кажется, что они сделали в моем черепе татуировку из латинских слов.

— Почему же ты не возьмешь резец и не срежешь их слова? Они больше не нужны тебе. Избавься от них.

Туссело кивнул, но, судя по его лицу, он сделал это только из уважения. Он не верил, что может избавиться от своих воспоминаний. Однако ему не хотелось возражать командиру.

— Ты обеспечил себе бессмертие. Ганнибал не будет жить вечно, но слава о нем останется на земле еще тысячу лет. Или два тысячелетия... У Туссело все по-другому. Поверь мне. Я все еще их пленник.

— Тебя неприятно смотреть на этот город?

— Нет. Я вижу его каждый раз, когда закрываю глаза.

— Наверное, ты присоединился ко мне только для того, чтобы вернуться сюда, — произнес Ганнибал. — В любом случае, ты хорошо знаешь римлян. Я хочу, чтобы ты говорил со мной честно. Имко предлагает осаду. Ты веришь, что эти люди могут сдаться после длительной блокады?

— Нет, они не сдадутся, — ответил Туссело.

Ганнибал печально вздохнул, словно услышал отчет о надвигавшемся ненастье.

— Похоже, не сдадутся, — согласился он, осматривая семь холмов. — Как ты знаешь, я за всю свою жизнь не проиграл ни одной большой битвы. Ни в Иберии, ни в Италии. Ни одна вражеская армия не убивала моих солдат, чтобы затем уйти и отпраздновать победу.

— Мне известно это, командир.

— Туссело, я боюсь, что Рим выиграет эту войну одним упрямством. Как победить народ, который не признает поражения? Кажется, что ты убил этого покойника тысячу раз. Но стоит отступить на шаг, как он снова встает, чтобы сражаться с тобой. Ты отрубаешь ему одну руку — он берет меч в другую. Ты отсекаешь ему вторую руку — у него вырастает первая. Ты срубаешь ему голову, а он все равно поднимается на ноги и слепо осыпает тебя ударами меча... Как победить такое существо?

Нумидиец склонил голову на бок и пожал плечами. Ганнибал смотрел на Туссело некоторое время, словно хотел найти ответ в чертах его лица.

— Я убивал их десятками тысяч. Моя армия грабила Италию и лишала союзников. Я издевался над ними каждый день в течение трех лет. Мы сжигали посевы и отнимали их богатства. Я отправил в другой мир целое поколение их лучших генералов. Это же такие бедствия! Но разве я что-нибудь изменил? Они стали еще сильнее! Их теперь больше, чем прежде. Они научились сражаться. Римляне стали выигрывать там, где всегда терпели поражение...

— Если твои слова верны, то ты изменил их в лучшую сторону, — сказал Туссело.

На следующее утро армия выслушала приказ Ганнибала и в полном молчании отступила от города. Солдаты чувствовали шок и облегчение. За несколько недель они торопливо прошли по Виа Валерия, обогнули озеро Фасон и спустились через Самний в Апулию. Близ Тарента Ганнибал узнал, что Капуя сдалась. Ее оголодавшие жители решили, что он предал их. Через два дня после этого к нему прибыла делегация из Карфагена. Посланники передали ему распоряжение совета, подписанное всеми старейшинами и скрепленное печатью Сотни.

Наблюдая за Ганнибалом, Туссело понял, что этот гений века был обременен такой печалью, которую многие люди даже не могли себе вообразить. Он узнал об отзыве армии в Карфаген, когда вместе с другими офицерами ужинал в палатке командира. По знаку Ганнибала мрачный Джемел прочитал вслух депешу совета, чтобы все оставшиеся генералы ознакомились с текстом письма. Оно вкратце описывало ситуацию в Африке, перечисляло участников событий и завершалось сообщением о том, что Карфаген находится в большой опасности. Как годами раньше его отца отозвали с Сицилии, чтобы усмирить наемников, так и теперь Ганнибала призывали спасти родной город от иноземных и африканских захватчиков. Точнее, не просили, а приказывали. Действуя без промедления, он должен был привезти домой максимальное количество солдат, которое сможет собрать. Чтобы ускорить его возвращение, совет направил к нему флот. Корабли встретят его в Метапонте. Вероятно, такой же приказ был отправлен и Магону, который в данное время находился либо на Балеарских островах, либо в северной Италии.

После оглашения письма Исалка разразился длинной тирадой и выразил свой сарказм относительно совета. Гетулиец сказал, что он примкнул к карфагенской армии по собственному желанию, а не по долгу крови и родовой преданности. Ссылаясь на прежнюю враждебность совета к армии Ганнибала, он предлагал игнорировать приказ старейшин. Ведь это они не посылали им подкрепление и не давали поддержки. Если бы они не были такими упрямыми глупцами, то командир давно бы выиграл войну. А теперь все идет коту под хвост. Он не желал подчиняться совету. Исалка обещал поговорить со своими людьми, но он знал, что многие не поедут в Африку. Солдаты поняли, что лучшие битвы этой войны остались позади, а выигрыш или проигрыш в какой-то второстепенной схватке уже не имел никакого значения.