Глядя на юг с террасы, примыкавшей к ее комнатам в Цирте , Имилце изумлялась тому, что на всем пространстве видимой земли не происходит ничего интересного. В этой странной неподвижности ощущалась зловещая тайна. Нет, здесь не было полного покоя. Крестьяне трудились на полях. Стаи птиц взлетали, кружились в небе и опускались то на одно, то на другое поле. Мальчишки швыряли в них камни, сгоняя с посевов. Бриз ерошил шевелюры пальм, посаженных вдоль речного берега. Вот по мосту прогремела повозка. Двое мужчин, сидевших в ней, говорили о чем-то по-ливийски. Горьковатый дым доносился с континента — странный запах, напитанный ароматами огромных просторов и сельских полей. Конечно, многое происходило вокруг, пока она стояла на террасе. Но по сравнению с крупными событиями, которых не было, все это казалось фальшивой имитацией жизни. Ее давно уже смущало, что мир настолько обманчив. Однако как только пальцы Имилце коснулись гладкой глиняной стены, она почувствовала, что не должна сходить с места, пока тайна, повисшая в воздухе, не раскроет себя сама. Ией не пришлось ждать слишком долго — только до середины утра.

Она первая увидела рябь на горизонте — темную линию, которая то появлялась, то исчезала через некоторое время.

Имилце подумала, что это была игра света и теней, создаваемая волнами жара на равнине. Затем к ней пришла странная мысль, что к городу мчится огромная стая страусов. Впрочем, эта нелепая догадка исчезла почти так же быстро, как и возникла. Вскоре она знала, что смотрит на орду приближавшихся всадников.

— Это мой муж возвращается? — спросил ее ровный и бесстрастный голос.

Имилце не стала поворачиваться к Софонисбе. Она вдохнула ее аромат, и этого хватило, чтобы еще больше усилить подступавшую меланхолию. Мускусное благоухание, слегка мужское по богатству тона, било прямо в нос, поэтому, стоило вдохнуть его, оно оказывалось уже глубоко внутри. Имилце почувствовала, как рука молодой женщины скользнула под ее локоть. Она коснулась большим пальцем мизинца Софонисбы , показав, что рада ее появлению. Они проводили вместе каждый день с тех пор, как несколько недель назад в компании Сапанибал приехали в ливийскую Цирту. Такой эскорт считался обычным в тех случаях, когда молодая новобрачная направлялась к иноземному жениху. Софонисба пыталась возражать против поездки родственниц, но обе женщины не вняли ее протестам. Между тем Имилце находила почти неестественной ту покорность, с которой молодая девушка приняла свою судьбу. Ей часто приходилось напоминать себе, что Софонисба принадлежала к семейству Баркидов . Она сама сказала годом раньше, что черпала силу в истории своей семьи.

— Я не похожа на других девушек, — заявила она. — Мне не нужны детские забавы и модные безделушки. Я молюсь лишь о том, чтобы однажды послужить Карфагену.

Так она и поступила. Теперь Имилце тоже служила этому городу, поддерживая рыдавшую Софонисбу после того, как она выскальзывала в предрассветные часы из покоев Сифак са. Какие грубые и жестокие требования возлагают народы на своих женщин!

— Твой муж? — наконец, ответила Имилце. — Я не могу сказать точно. Это всадники, но...

— Наверное, они одержали победу. Я должна приготовиться. Царь опять захочет обладать моим телом.

Тем не менее Софонисба не убрала руку. Имилце почувствовала пот на ее ладони. Там, где соприкасались их пальцы, бился пульс. Она могла бы сосчитать количество ударов опечаленного сердца девушки. Или это было биение ее собственного сердца? Погрузившись в поток пустых мыслей, Имилце не сразу поняла слова, произнесенные Софонисбой.

— Это не ливийцы, — повторила девушка. — Они скачут под штандартами царя Гайи.

Софонисба обладала острым зрением. Через миг охранники, стоявшие на стенах, пришли к такому же выводу. Послышались крики. Большой барабан забил тревогу. Мужчины, женщины и дети, прекрасно понимавшие значение подобных звуков, вели себя соответствующим образом. Солдаты хватали оружие и передавали друг другу приказы командиров. Те, кто работал на полях за городом, помчались к городским воротам. Женщины поднимали одежду выше колен и с криками бежали по дороге к закрывавшимся створкам. Когда последняя из них оказалась внутри высоких стен, массивный засов запечатал ворота с громким стуком, который стал еще одним сигналом бедствия.

Имилце осмотрела сторожевые башни и линию горизонта, ожидая, что кто-то отменит тревогу и объявит штандарт Гайи глупой шуткой или скажет, что они все неправильно поняли. Этого следовало ожидать, поскольку ни одна вражеская армия не могла угрожать им в данное время. Ганнон заверил ее, что они с Сифаксом держат все под контролем. Либо римляне согласятся на мир, сказал он, либо ливийцы пере-21 Гордость Карфагена бьют их, воспользовавшись превосходящей численностью. Она пыталась придумать другой ход событий, вытекающий из этих двух вариантов. Возможно, они заключили мирный договор, и всадники, приближавшиеся к городу, были дружественным войском...

— Боги еще раз наказывают меня, — прошептала Софонисба . — Это он.

Имилце потребовалось некоторое время, чтобы отыскать его в толпе мужчин. Это действительно был он. Масинисса. Она взглянула на Софонисбу, но не увидела в ней страха. Лицо девушки выглядело застывшим как камень. Его выражение невозможно было описать словами. Ее губы слегка приоткрылись.

— Давай подойдем поближе.

Они покинули царский дворец, прошли через городскую площадь и приблизились к воротам. Солдаты с явным нежеланием пропустили их в сторожевую башню. Тем не менее они боялись перечить Софонисбе. Эта девочка могла стать царицей и получить беспредельную власть над их жизнями. Они расступились перед ней, и две женщины взобрались на верхнюю площадку, откуда открывался вид на пространство перед главными воротами города.

— Посмотри на него, — сказала Софонисба. — Ты только посмотри...

Действительно, Масинисса имел впечатляющую внешность. Его гибкая юношеская фигура, которой Имилце любовалась годами раньше после охоты царевича на льва, уступила место крепкому торсу воина. Округлость черт и невинность глаз исчезли напрочь. Масинисса стал мужчиной. Он был командиром огромного войска. Его царская одежда из сине-фиолетовой ткани плотно облегала тело и венчалась массилиотским головным убором. Он направлялся к городским воротам с уверенностью победителя. Икры и стопы ног оставались обнаженными. Ветер развевал фалды его наряда, привлекая к нему взгляды всех жителей Цирты. Всадники, скакавшие за ним, казались пыльным воплощением обожженного солнцем континента. В их одежде имелось множество различных тонов, но все они начинались и заканчивались оттенками коричневого цвета. Многие воины были одеты в шкуры животных. Татуированные лица, узловатые копны волос, ожерелья из львиных клыков и копья, сжатые в мозолистых кулаках, внушали ужас и трепет.

Масинисса прокричал, что горожанам лучше открыть ворота Цирты. К ним прибыл новый монарх. Он чувствует жажду и голод. Его воины хотят развлечений и удовольствий. Магистрат, управлявший городом в отсутствие Сифакса, ответил, что ворота откроются только перед ливийским царем. Он пошутил, что, судя по всему, царевич ошибся в выборе дороги. Город закрыт для него. Он мог бы понять это и сам. Неужели Масинисса не знает, что ливийская армия ожидает его на равнине? Если он хочет завоевать великую Цирту, то ему сначала придется сразиться с царем Сифаксом.

Масинисса усмехнулся, показав крепкие зубы цвета слоновой кости. Он прокричал, что магистрат ошибается. Во-первых, он царь, а не царевич. Во-вторых, битва на равнине уже завершилась, и победа досталась римско-массилиотскому альянсу. Армия Сифакса разгромлена. От нее остался только пепел. Поэтому не нужно спорить. Если магистрат сейчас откроет ворота, то с жителями города будут обращаться честно.

— Битва закончена, — подытожил Масинисса. — Давай не будем проливать новую кровь. Мы все африканцы. Открывай ворота, и не зли меня!

По приказу офицера копейщики, стоявшие на стенах, подняли оружие наизготовку. Масинисса находился почти у самых ворот. В любой момент он мог стать мишенью, утыканную сотней наконечников. Его офицеры закричали, чтобы он отъехал подальше, но в ответ молодой человек поднял руку над головой и щелкнул пальцами в воздухе. Через миг два всадника подвели к нему серебристого коня, на котором сидел связанный пленник. Его руки были скованы цепями за спиной. Голова оставалась открытой, несмотря на полуденное пекло. Простая одежда с чужого плеча не соответствовала росту человека.