Такому молодому лидеру, как Публий Сципион, триумф не полагался по многим причинам, и одной из них было то, что он не являлся консулом. Кровь на его мече едва высохла. Весть о победе близ Илипы опередила его прибытие в Рим лишь на несколько недель. Однако Сенат учел и другие обстоятельства. Несмотря на блестящие победы, его миссия в Иберии была приостановлена. Чтобы не волновать горожан, сенаторы решили, что Публий при возвращении в Италию поживет какое-то время вне города — в храме Беллоны на дальнем берегу Тибра. Там, под серой хмуростью зимнего неба, он устроил жертвоприношение и провел несколько дней в усердных молитвах. Усмирив себя перед божественными силами, он наконец предстал перед Сенатом и дал полный отчет об иберийской кампании. Многие из знатных римлян слушали его со скрещенными руками, высматривая на лице проконсула первые признаки спесивого самодовольства.

Публий вел себя довольно скромно. Он предположил, что его отзыв на родину был результатом самоотверженного служения Риму. Сципион считал, что выполнил в Иберии почти все возможное и невозможное, и, как первый римский генерал, несколько раз победивший карфагенские силы на чужбине, он был готов перенести свою тактику на родную землю и помочь Сенату в планировании нового военного сезона. Римляне, по его словам, нуждались в смелом маневре, который завершил бы войну в их пользу. Им нужен был удар, подобный его атаке на Новый Карфаген — удар не по броне Ганнибала, а в его слабое место.

После выступления в Сенате он вышел на городскую площадь под восторженные крики собравшихся людей, ставших слишком впечатлительными от долгого отсутствия официальных торжеств. Пока он шагал по улицам, горожа не выкрикивали ему свои приветствия из окон, с крыш и мостов. Женщины бросали ему под ноги цветы и яркие ленты, с восхищением тянули к Публию руки, чтобы коснуться его тоги. Они называли молодого Сципиона своим спасителем и героем. Девушки кокетливо изгибали накрашенные губки, улыбались или кланялись ему, когда он проходил мимо. Дети, сопровождавшие его на всем пути, напялили на головы куски овечьих шкур, которые напоминали витые нумидийские локоны. Некоторые из них вырядились в белые простыни, раскрашенные красной краской. Их одежда изображала иберийские туники с красными кантами. Другие мальчишки приклеили к подбородкам пучки ослиных волос. Их потешные бородки придавали им сходство с телохранителями Ганнибала. Они убегали от проконсула в шутливой панике, испуганно озирались на него, но ни на миг не удалялись. Их свора вертелась и кружилась вокруг него, выкрикивая просьбы о пощаде.

Люди верили, что иберийские победы Сципиона являлись предвестием грядущих событий. Некоторые говорили, что в него вселился Аполлон и что сам бог придумывал для Публия тактические ходы, ведущие к успеху. Другие вспоминали героев из прошлого и приходили к мысли, что Публий в своем возрасте совершил больше подвигов, чем любой из них. Жрецы, всегда следующие течению народного мнения, раз за разом находили знаки божественного благоволения Публию. Мнение масс было настолько очевидным, что на следующих выборах он получил звание консула и стал самым молодым человеком, заслужившим подобную честь.

Однако слухи и восхищенные отзывы, прославлявшие имя Публия в народе, вызвали гнев у многих его ровесников. Молодежь из знатного сословия начала плести интриги. Кто-то слышал, как Сципион заявил, что звание консула даровало ему право довести войну до завершения — причем без консультаций с Сенатом, по собственному усмотрению, как он сам считал это нужным. Другие говорили, что он уже начал приготовления к какой-то тайной операции, о которой не знал даже Сенат. По уверениям других людей, он отказался от помощи второго консула Лициния Красса, назвав его никчемным офицером. Некоторые утверждали, что он предложил Ганнибалу лично встретиться в боевом поединке и таким образом решить вопрос о победе пролитием собственной крови.

Публий выслушивал такие истории с улыбкой и никак не реагировал на них. Он имел план дальнейших действий, но упоминал о нем только в кругу близких и доверенных друзей. Идею блистательного маневра подсказал Лаэлий, чья рука однажды указала ему на Новый Карфаген. Незадолго до отъезда из Рима они пили вино и обсуждали недавно полученные сведения о перемещениях Ганнибала. Лаэлий с усмешкой сказал, что они могли бы выразить благодарность старейшинам Карфагена.

Когда Публий попросил его объяснить столь странное суждение, Лаэлий сказал:

— Только они и спасают нас от Ганнибала. Если бы они хотя бы раз исполнили его просьбы и направили ему подкрепление, нам пришел бы конец. Смотри! Он одерживает победу за победой, а они посылают припасы и людей куда угодно, но только не ему. Ганнибал сражается как лев, не понимая, что за ним стоит стая гиен. Эти твари истекают слюной и норовят укусить его за задницу. Он проливает кровь за них, а они в ответ...

Лаэлий замолчал на полуслове.

— Что с тобой? — вскричал он. — Тебе плохо? У тебя кожа стала белой, как у варвара!

Так оно и было, ибо Публий услышал в словах товарища намек, который он так долго искал. Ключ к войне! Возможно, он и сам нашел бы его через некоторое время. Идея, в принципе, не отличалась новизной, но Лаэлий представил ее в другом свете, так что она буквально ударила Сципиона в лоб. Слабостью Ганнибала, его ахиллесовой пятой была та сила, которая месяц за месяцем истощала возможности африканского военачальника и никогда не предлагала ему помощь... Этот факт маячил перед глазами Публия несколько лет, но он заметил его только сейчас. Совет Карфагена! Карфаген! Карфаген! В тот день Сципион произнес это слово не меньше тысячи раз. А затем он еще долго шептал его про себя, как молитву, состоящую из одного слова.

Хотя он старался держать идею при себе, слухи о ней распространились по городу. Казалось, что куски его мыслей пробили дыры в черепе и упорхнули в уши недругов. Власть и амбиции правили миром — он быстро научился этой истине. Ни одну мысль и ни одну беседу невозможно было утаить от чуткого слуха людей. Его соперники тут же принялись действовать. Фабий Максим — тот самый человек, которому Публий служил «глазами» несколько лет назад — опередил Сципиона и выступил в Сенате с речью. Почтенный гражданин Республики осторожно поднялся со скамьи и предупредил коллег, что он собирается говорить о серьезном вопросе. Фабий не видел другой стороны зала, но, обращаясь к сенаторам, он перемещал взгляд с одного места на другое, как бы создавая зрительный контакт со всей аудиторией. С возрастом он стал сутулым и быстро обветшал после своего диктаторства, однако его болезненный вид и поседевшие волосы создавали ему ауру авторитетной мудрости, которая служила неплохим оружием в мире, населенном молодыми мужчинами.

— Обдумайте пункты, которые я укажу, — произнес Фабий. — Мне нужно предварить свои слова очевидным, но обязательным заверением, что я не держу никакого зла на юного Сципиона. Некоторые могут сказать, что я ревную к его достижениям, однако это будет ложью. Какая зависть может быть у человека моего возраста и с моей историей? Тем более если речь идет о юноше, который моложе даже моих сыновей. Конечно, мне хотелось бы иметь некоторую долю его энергии, чтобы удовлетворять мою жену. Но подобные вещи тускнеют в сравнении с волей богов. Не забывайте, если можете, что в час величайшей нужды для Рима я был выбран диктатором...

Публий нетерпеливо вздохнул — достаточно громко, чтобы все сенаторы, сидевшие поблизости к нему, отметили этот знак неуважения. Возможно, Фабий тоже уловил его. Но, скорее всего, слух старика был таким же плохим, как и зрение. Лаэлий хохотнул. Несколько других патрициев прыснули смехом в ладони. Пожилые сенаторы повернули строгие взоры на молодых людей. Однако все присутствующие знали не хуже Лаэлия и Публия, что их ожидала длинная и нудная речь. Фабий часто перечислял свои прошлые заслуги даже по менее значительным предлогам. На этот раз он повторил свою биографию особенно подробно, стараясь внушить коллегам, что его критика в отношении планов Публия шла исключительно на благо Рима и была трезвой и зрелой. Публий понял, что с каждой новой фразой престарелый сенатор все больше подрывает свой авторитет. Однако тот намеревался продолжать речь в прежней манере.