Отец ничего не сказал, но по наклону головы и взгляду Матвей понял – можно одеться во что-то теплее льняной рубахи. Он быстро скинул свою, промокшую от снега, и бросил на лавку. На минуту призадумался, не послать ли Проську на бабскую половину, чтобы она принесла каких-нибудь их юбок и нижних рубах… Но какие уж тут юбки, если им в одном седле ехать. Только ветер и снег подолом загребать. Одеть её как себя – молодым человеком, и, авось, проедут без приключений? Матвей открыл огромный мужской сундук, стоявший у стены, и несколько минут раздумывал над его раскрытым нутром, а потом без колебаний вытянул оттуда две душегрейки, две пары штанов, рубашки, два коротких зипуна и сапоги. Взять богатые, расшитые мехом, шубы Матвей постеснялся, и без того отец-батюшка отнесся к нему очень снисходительно. Единственное, о чем Матвей жалел, так это о том, что его оружие осталось в казарме. А как ему ехать в ночной лес безоружному?.. Немного поколебавшись, он, не спрося разрешения, прошел в оружейню и взял саблю старшего брата. Ничего, он её вернёт, брат, если и впадёт во гнев, то быстро отойдёт. Взяв саблю в ножнах, Матвей пристегнул её к поясу, когда оделся, а то, что из одежды осталось, сгрëб в руки и, тихо, чтобы не шуметь, вышел из горницы в светëлку.

Девушка сидела там, где он её оставил, только завернулась по самые уши в старый, залатанный тулуп. Только красные блики лучины прыгали на её блестящих волосах, как там, в пропахшей кислятиной и мужским потом опричьей горнице, как у них… Матвей нахмурился, чувствуя, как ему захотелось на девчонку надеть платок, лишь бы огонь не прилипал к ней, как сальные взгляды хмельных мужиков. А она подняла на него глаза и испуганно посмотрела.

– Я отвезу тебя домой, – строго сказал Матвей и протянул одежду. – Оденься. Платье мужское, но так оно сейчас лучше. Ты одевайся, я выйду пока.

Девчонка коротко кивнула и спрятала лицо за волосами. Матвей глянул на неё и, ничего более не сказав, вышел из дома. Ему нужно было седлать коня в дорогу, но Тихон, старый верный конюх, уже и сам управился.

– Да куда же это, батюшка Матвей Захарыч, в такую тёмную, студёную ночь? – причитал он, выводя уже осёдланного коня Угля. Он был настолько тёмным, вороным, что в ночи его было совсем не видно. Только слышно, как он дышит, да снег под копытами хрустит. Глядишь, проскачут они чёрной тенью и никто, никогда их не поймает.

– Уж переночевали бы, Матвей Захарыч! Вам бы батюшке в ноги броситься, он, добросердечный заступник наш Захар Лукич, вас и простил бы. И не нужно никуда бежать, ох, Матвей Захарыч, спаси, Господи, и сохрани.

Но Матвей старого конюха не слушал, вечно он всех, как нянька, баюкал. Потрепав доброго, крепкого коня по шее, шепнул ему в гриву доброе слово, но конь повёл головой в сторону. И тут же за воротами раздался конский топот, а потом крепкий стук в калитку. Тихон снова перепугался и под заливистый собачий лай, пошел открывать. В ворота прямо на коне ворвался всадник, но, поравнявшись с Матвеем, всадник спрыгнул на землю, обдав его снегом и горячим паром разгоряченного тела.

– Фёдор! – узнал Матвей среднего из трёх братьев и тут же насупился. Брат тоже служил в опричниках, но при другом командире, и сейчас вряд ли среди ночи он так гнал коня с хорошими новостями.

– Ну ты, Матвейка, шороху навёл, малюк, – отдышавшись, быстро сказал Фёдор. Он огляделся и, не обращая внимания на очередной поток слов Тихона, отвёл младшего в сторону. Собака, захлёбываясь лаем, не замолкала, несмотря на конюха, который махал на неё рукавицами. – Платон ваш ревёт, как лось, мечется по казармам на пьяном глазу и орёт, что порубает и тебя и девку на куски. Хочет ехать искать… – сказал брат и глянул и на Матвея и на осёдланного коня. – Ты куда собрался?

– Хотел девицу отвезти к родителям.

Фёдор задумчиво окинул его взглядом, пригладил широкой ладонью длинную бороду, а потом медленно кивнул.

– Уезжай. Только дальним объездом, я уж тут постараюсь его сдержать. Но ты гляди в оба на каждый пень!

И, не дожидаясь какого-нибудь ответа, Фёдор вскочил в седло и умчался через калитку, которую Тихон ему живо открыл. Матвей проводил брата взглядом, чувствуя, как внутри у него крепнет чувство опасности. Глупо было думать, что Платон рухнет под лавку и прохрапит там до утра. Конечно, он захочет проучить не в меру наглого молодого Матвея, который еще и из рода Зубовых. “Богатенький боярский сынок решил поразвлечься, косточки молодые поразминать?”, – говорили о Платоне в отряде, он всегда, развлекался развязнее и дурнее всех. Может, лучше было б отсидеться за высоким отцовским забором и девицу за ним скрыть? Но нет. Одна только мысль, что он, Матвей Зубов, дворянский сын, будет прятаться под полой отцовской шубы, заставляла Матвея скрипеть зубами. Он уже не дитя, каким его считают все вокруг. Он заварил эту кашу, сам теперь и будет разбираться. Уж защитить одну девчонку Матвей сможет.

Еще раз уверенно похлопав по шее сильного, смелого коня, будто беря его в соратники, он развернулся и вошел в светёлку.

Там девушка уже оделась. Мужские длинные штаны были ей велики, она с трудом заправила их в такие же большие сапоги. Объёмной душегрейкой можно было такую тонкую, как деревце, девчонку трижды обернуть. Матвей задумчиво почесал бороду. Какая она хрупкая, беззащитная, совсем утонула в этой одежде. Казалось, заплетенная коса толще, чем ноги. Она её скрутила, как скручивают мокрые косы девки летом на реке, и заправила под душегрейку. Провела ладошками по голове, приглаживая волосы… платка-то он ей и не дал. Быстро окинув взглядом светлицу, Матвей увидел, что у входа на гвозде висел потрёпанный, из серой овечьей шерсти Проськин платок, в котором она ходила управляться по двору. Матвей его сорвал с гвоздя и накинул девушке на голову, пряча от всего чужого мира расплавленное золото волос.

– Как тебя зовут? – приглаживая платок, он задержал руки на её щеках.

– Алëнкой звали… – несмело ответила девчонка, распахнув пухлые, искусанные губы. Глаза у неё были такие большие и доверчивые, будто она вместе с именем всю себя ему вверяла: в этом платке, в этих штанах, с этой длинной девичьей косой и этим взглядом. Матвей медленно кивнул, сглотнув, и только потом отнял руки от её лица.

– Я Матвей Захарьич Зубов, теперь нам с тобой одной дорогой ехать, – сказал Матвей, а про себя подумал: “Жаль, недалеко… “ – и сам себе подивился, как ему от этого стало тошно.

Алёнка кивнула и низко-низко опустила голову, став еще меньше, едва доходя Матвею до плеча. Он помялся на месте, подавив желание обхватить тонкие плечики рукой и обнять, вроде как ни к месту это. Не может же он её лапать, как толпа пьяных опричников? Да и сейчас было не до этого. Нужно уезжать.

Уголь стоял у самого крыльца, хрустел свежим снегом. Когда вышел Матвей, конь поднял голову, потянулся к нему бархатной мордой, но сегодня у хозяина в руке ничего не было. Вместо угощения коня, Матвей схватил закутанную Алёнку за талию и рывком посадил в седло. Она вскрикнула, испуганно вцепившись в его руки, а он не сразу смог освободиться – замер на мгновение, вглядываясь в перепуганные глаза. Нужно ли её везти чёрт знает сколько вёрст по зимнему лесу? Да и вёрсты эти чёрт кочергой мерил, а ныне сугробами присыпал, чтоб прятались за ними лихие люди. Может, оставить её за высоким отцовским забором? Но что же тогда говорить будут? Что Захарьев сын к батькиному сапогу прирос, от материнской сиськи не оторвался. А он хоть и младший из троих, но тоже не дитя неразумное. Он давно уже отцовый сапог перерос! Справится!

Резко выдохнув, Матвей схватился за луку седла и взлетел на коня. Алёнка, опустив голову, сжалась, но он обхватил её руками, поправляя поводья, и прижал к груди, чтобы не упала.

– Ты держись смотри, – сказал он, видя, как облачко пара от дыхания растворяется в морозе над девичьей головой. – Скатишься с коня, в сугробе потеряешься, я тебя и не найду.

Алёна глянула на него сбоку и кивнула, сжав в руке его одежду, будто держаться ей было больше не за что. Удивительно, как быстро мир может с высокого, с голубым небом и белоснежным снегом, уменьшиться до мира на ширину плеч незнакомого опричника, который так быстро стал самым близким человеком.. Там, за этими плечами оставалась страшная закопченная, пропахшая потом и брагой горница. Там, за этими плечами оставался мороз и чужие, ядовитые прикосновения. А по эту сторону – его тёплое дыхание и руки, которыми он не обнимал, но удерживал, чтобы она не упала и не потерялась. До этого о ней заботился только дедушка, Алёнка не уставала кланяться и благодарить. А теперь о ней позаботился такой сильный, смелый мужчина… Но ему почему-то было страшно лишнее слово сказать. Она еще никогда не чувствовала, чтобы внутри так ласково разливалось тепло от одного только взгляда. Хотелось замереть, будто поймав на палец бабочку, и позволить ей трепетать крылышками. Казалось, одно неловкое слово и это хрупкое, едва-едва зарождающееся в её душе чувство, разрушится. Этого Алёнка сейчас боялась больше всего. Потому что от всего остального – она была уверена – Матвей её защитит. А потом он довезёт её до дома… Алёнка прикусила губу, со стыдом подумав, что впервые за этот ужасный день домой ей не хочется.