Вот и всё… Тут он её и оставит, выбившись из сил. Но она настолько замёрзла, что даже заплакать от осознания своего страшного конца не могла. Только прикрыла глаза, сильнее сжимая в кулачки его замёрзшую, вставшую колом рубаху. А Матвей меж тем её не бросил. Он оглушительно громко саданул сапогом в деревянную калитку. А потом еще раз, и еще. Тут же раздался собачий лай, а за ним – мужской голос.

– Это ктой-то по ночам шарится? Иди отсюда, бандюга!

– Открывай дверь, Тихон, чтоб тебя холера подобрала! Быстро!

Звонко лязгнул засов. Дверь быстро отворилась, и Матвей вошел во двор. Большая собака на цепи его как будто признала и тут же замолчала, вернувшись в будку. Двор был небольшой и вычищенный от наваленного снега, Матвей мог бы преодолеть его в пять быстрых шагов, но устал, и шел по дорожке к крыльцу медленно под причитания старого конюха Тихона, который держал светильник в высоко над головой. Он качался на ветру, высвечивая поочередно то заострившееся, сердитое лицо Матвея, то испуганное личико Алёнки.

– Ох ты ж, царица небесная, батюшка Матвей Захарыч! Да где же вы вечерили то, мы уж и не думали вас дождаться! Да и где ж шуба то, батюшка? И шапка то, шапка, пропала! Ох, батюшка, Матвей Захарыч, нето какие лихие люди напали, а?..

– Да помолчи ты, – устало бросил конюху через плечо Матвей и, с трудом пригнувшись, вошел в тёплую, пахнущую сеном и обувью, светлицу. Тут он уселся на скамью прямо с Алёной. До неё звуки доносились как будто через гул ветра. Руки, ноги и плечи ужасно кололо, сил ни на что не хватало. Казалось, она примёрзла к груди своего случайного спасителя, и больше никогда не сможет от него оторваться.

Тепло облизало покрасневшие, онемевшие пальчики и болью поползло вверх, Алёна застонала и подняла голову, уткнувшись носом в мягкую, влажную от растаявшего снега щеку. От неожиданности она широко распахнула глаза и удивлённо посмотрела на Матвея. Как же он был близко, дышал ей прямо в ямочку между ключицами и не сводил с Алёны взгляда. У него были строгие, тёмно-серые, как талая вода, глаза и длинные, тёмные брови. Они постоянно двигались, то сходясь над переносицей с горбинкой, то ломались на излёте. Он так пристально смотрел на Алёну, что у него ни разу не дрогнули ресницы. А Алёнке совсем не было страшно, она так и не смогла разжать кулачки, которыми цеплялась за его рубаху, как будто не было в мире больше ничего важнее. Казалось, если он сейчас прикроет глаза и отпустит её, что-то сломается.

Тихон, всё это время суетившийся рядом, осторожно постучал в дверь и негромко позвал домовую девку Проську. Она вышла через минуту в домашнем платье и платке, с лучиной в руках и испуганно глянула на молодого барина, а потом и на его ношу.

– Воды живо согрей, – не позволил ей Матвей хоть слово вставить. – Хлеба принеси, да тулуп какой принеси, что б обогреться… Живой давай! – прикрикнул он на девку, чтобы та не глазела на него и на Алёну. Алёна тоже удивленно смотрела на девушку, с тревогой догадываясь, что попала она в непростой дом. Раз тут и дворовые есть… Куда же её судьба на сей раз закинула? Что от этих знатных можно ожидать? Она всего лишь маленькая мушка, случайно застрявшая за окном из бычьего пузыря, и любой сможет её прихлопнуть, если захочет.

Проська не стала дожидаться второго окрика, вставила лучину в рогатину на стене, развернулась на одной ноге, собравшись выйти, но тут же замерла. Прямо перед ней в низком косяке показался мужчина. Здоровый, буйно бородатый, и нос у него был с такой же, как у Матвея – с горбинкой. Отец, – догадалась Алёнка, и наконец, разжала кулачки. Матвей, как будто только этого и ждал, опустил её на скамью, а сам встал перед отцом, опустив голову.

– И кого это к нам принесло… – громко и раскатисто, не боясь никого разбудить, сказал отец, хмуро всех осматривая. – Неужто сам Матвей Захарьич пожаловать изволили. Среди ночи, да не один, как я погляжу…

– Отец, – не поднимая головы, проговорил Матвей, и метнул быстрый взгляд на Алёну. Она вздрогнула и мотнула головой, разбросав золотистые волосы по его кафтану на свои своих плечах.

– Что ты у меня младший дурак, как в сказке, я один знал. А теперь вся Москва судачить будет… – он тяжело выдохнул и повернулся боком. Матвею не нужно было других приглашений, он быстро вошел в горницу и дверь за ним плотно закрылась.

Алёна тревожно поёрзала на скамье и поджала пальцы на ногах. Только сейчас она почувствовала, какие они дубовые, как замёрзли. Какие у неё холодные бёдра и как куском медового льда тянет нижние волосы. Грудь разламывало и зубы никак не могли перестать стучать, но теперь уже как будто не от мороза, а от страха. Из-за закрытой двери был слышен гул мужских голосов, но ни одного слова разобрать не удавалось. Что с ней теперь будет? Куда ей идти босой, без юбки, да после такого позора?.. Она сегодня во второй раз осиротела и казалось, что никого, кроме этого незнакомого барина у неё не осталось. Алёна судорожно вдохнула, кутаясь в мужской кафтан, и закусила губы, чтобы не расплакаться.

И тут дверь снова отворилась. В неё проскользнула Проська с корытом воды и потрёпанным тулупом. Корыто она поставила на полу у ног, а тулуп положила Алёне на колени. Из под мышки достала завёрнутый в простенькое волочение кусок хлеба.

– Ножки-то погрей, барыня, вишь, какие краснющие, – сказала она и Алёнка вся сжалась: никто никогда не называл её барыней, и это сейчас было очень тревожно. Потому что никакая она не барыня, а уличная девка, которую опозорили царские прислужники своими погаными пальцами. – И в тулуп замотайся, а то всё застудишь себе и к святкам помрёшь.

Алёна кивнула и послушно опустила ноги в приятно горячую, но не обжигающую воду и укуталась в тулуп. Он был большой, штопанный-перештопанный, мягкий и тёплый, как будто под ним кто-то только что спал. Проська, не зная, что ещё сделать, пожала круглыми плечами и ушла, но дверь за собой как будто специально затворила не плотно. Стараясь не бултыхать сильно ногами и не дышать так громко, Алёна развернула кусок хлеба, с удовольствием откусывая от него большие куски, и постаралась прислушаться к мужскому разговору, слова которого теперь через щель приоткрытой двери можно было различить.

– Я вот сейчас не посмотрю, что ты теперь поперёк лавки не лежишь, да всыплю тебе плетей полсотни, – глухо рычал отец, но Алёнке показалось, что без злости. На неё, дедушка, бывало, тоже так бранился. – Что ты о себе думаешь, Матвей? Еще и девку притащил, с ней-то мне что прикажешь делать? За скотиной ходить определить? Ну, не молчи что ль, Матвей Захарьич.

– Я не мог поступить иначе, отец, – упрямо отвечал Матвей. – У меня всё закипело.

– Раз закипело – крышку надо было открыть и пар спустить! А ты по морде! И кому?! Я тебе говорил не связываться с ними? Говорил? Нет, точно тебе плетей надо отсыпать.

– Я её увезу домой, на этом всё закончится. Завтра они проспятся… – уже не так уверенно сказал Матвей и Алёнка замерла. Домой? Он хочет отвезти её домой, а не просто где-то оставит? А куда ей теперь возвращаться? Домой к бабке, а примет ли?.. Наверняка слух уже прошёл, что её бесчестить увезли. Точно бабка домой не пустит. Но не здесь же ей поселиться? Даже в дворовые не возьмут…

– Первая толковая мысль, – сказал отец. – Нечего тебе сейчас здесь делать, а то повесят тебя на собственных воротах твои дружки.

– Они мне не дружки, – по-мальчишечьи резко бросил Матвей.

– Молчи и слушай! – повысил голос отец, Алёна сжалась, не представляя, как Матвею должно быть трудно стоять перед родителем. – Я прикажу оседлать коня и ты как хочешь и куда хочешь из Москвы на несколько дней с глаз моих! Сани не дам, а то еще и впрямь заявятся сюда твои дружки, решат что ты бежал с царёвой службы… Ох, и дурак ты! Ну да что ж теперь… посмотрим, хватит ли твоим дружкам наглости к Захару Зубову заявиться. Всё, теперь пошел вон, чтоб я тебя не видел.

– Одежду я могу взять?.. – тише и мягче спросил Матвей.

Отец, дворянин Захар Зубов ничего не ответил, Алёнка протяжно выдохнула и закрыла глаза ладонями – неужели отец Матвея прогонит из дома, и всё из-за неё? Как будто она заразила его своей бедой, как проказой.