– Ты нам зубы не заговаривай, мы тут царской волей к тебе пришли! Или ты на царя нашего, Ивана Васильевича, напраслину хочешь возвести? Отвечай, упырь болотный, а то подпалим твою халупу, будешь христарадничать1 ходить!

Алёна вздрогнула, наконец, догадавшись, кого на беду сюда принесло. Чёрные одежды, собачьи головы, привязанные к сёдлам, и ужас, который они творят – опричники! Царские слуги, выгрызающие предателей. Но дедушка-то тут причем?! И она, Алëна? Никому никогда не делавшая зла! Даже бабке, которая её всю жизнь ненавидела, спала и видела, как бы быстрее замуж спровадить. И как же так получилось, что сейчас она здесь? Алёна отняла голову от тела дедушки, лицо его было спокойный и мирным. Что же ты, дедушка, накликал такую беду и на себя и на Алёнку. Он уже за облаками, а она осталась одна, среди чужих и злых людей. Они шарились по чужому двору, как голодные собаки, а потом толстый детина Платон швырнул на крышу дома зажженную палку. Хозяин завизжал, заметался перед крестом, опричники гоготали, гоняя его от одного к другому. Напотешавшись вдоволь, его всё-таки схватили, скрутили верёвкой и приставили к конской привязи.

Алёна пораженно смотрела, как пламя вначале присмирело на зимней крыше, но потом разошлось. Сразу же пахнуло ужасом и дымом. Из дома с воплями выскочили босоногие бабы и заголосили. Чёрные мужики начали с улюлюканьем гонять их по двору, хватая за юбки и зады. Алëнка вспомнила, как дедушка сказал, что ей надо бежать, и наконец, поняла – нужно, не то и её так же схватят, бросят лицом в снег, задерут юбку на голову… Она тревожно огляделась, щурясь от дыма, и с трудом поднялась на ноги, как вдруг её схватили сзади за волосы. Кто-то прижал Алëну к своей груди и жарко, невыносимо жарко выдохнул прямо в волосы над ухом.

– А вот и до тебя очередь дошла! Ох и сладенький нам богов подарочек попался! Пошли с нами, девка, вином угостим!

Она вскрикнула, схватилась за волосы, попыталась выкрутиться, но тут перед ней остановилась злая, храпящая лошадь, оседланная тем самым Платоном. Он замахнулся нагайкой, но удар со свистом обрушился на того, кто её схватил.

– Ты куда руки свои протянул?! Это моя девка! Ну-ка, давай сюда!

– А рожу мёдом тебе не намазать?! – ответил мужик Платону. Алёнка в ужасе смотрела на всех них, пытаясь в толпе найти хотя бы одного, у кого глаза не такие злые, – но его не было. Вместо него рыжий, косматый крикнул: “Макар, отступись!”. Макар, выругавшись сквозь зубы и всех по матушке, отшвырнул от себя Алёнку. Она подхватила юбки, чтобы сбежать, но тут почувствовала, как огромная ручища схватила его за душегрейку на спине.

Платон подхватил её, легко приподнял и уложил поперёк седла. Мир перед ней стал крошечным и как будто ненастоящим – не может же быть всё так?! Куда её тащат? А как же дедушка на дороге?! Она от страха закричала, забила в воздухе ногами, сбивая юбки. Зимний холод тут же скользнул под нижнюю сорочку, а за ней – грубая, шершавая мужская ладонь. Она прошлась от колена и больно сжала ягодицу.

– Ух ты, сладкая! Какая огненная! – мерзко прорычал Платон и после окрика: “Ну, возвращаемся!”, – повернул коня в сторону Москвы.

В низкой горнице было душно от запаха десятка потных мужиков и зажжённого огня. На длинном столе стояли миски с кислой капустой, лежал раскрошенный хлеб и кусками варёное мясо в глиняных мисках. Кое-где уже успели пролить мимо кружек вино, и оно липкими лужами блестело в красном мерцающем свете огня.

Матвей сидел у самого угла, низко опуская голову не то от того, что ему там было тесно, не то от того, что не хотел видеть всё, что происходило вокруг. Он бы ушёл, и в этот раз никто не стал бы возражать, но внутреннее, немного притупленное чувство злости, его остановило.

– Что ты творишь, Платон?! Ты же не уличную девку схватил, – зло, но тихо сказал он, когда увидел, что девчонку из подмосковного села притащили в опричные казармы. Платон снял её с седла и трепал за скудную душегрейку, как будто хотел её раздеть прямо там.

– Ты говори, да не заговаривайся! – зло прорычал он, а потом весело, но лживо усмехнулся, показав дыру на месте давно выбитого зуба. – Можешь убираться, сегодня тебя тут никто не держит.

“Никто не держит”, – прорычал Платон, но Матвей глянул на перепуганное, зарëванное лицо девчонки, и не смог тогда уйти. Её золотистые, чуть-чуть рыжеватые волосы совсем растрепались. И, когда толпа мужиков уже в горнице сорвала с неë душегрейку, они обняли тоненькую, хрупкую фигурку как будто золотым платком. По бледному лицу прыгали огненные всполохи, голубые глаза девчонки здесь стали совсем тëмными. Её зажали в угол, а потом придумали развлечение: каждый из отряда опрокидывал чарку и после срывал с неё что-то из одежды. Матвей сам не понимал, почему эти игрища именно сейчас казались ему дикими. Вот уже с самого августа он царский пёс-опричник, выметал врученной ему метлой ересь и предательство. И всегда Платон развлекался, как мог и как хотел. Щупал за зады дочек провинившихся бояр и их белотелых, пухлых мамаш. Все смотрели на это сквозь пальцы, а Матвей сильно не задумывался о них – осуждённые царским судом заслужили кары. Но сегодня всё было по-другому. Эта девчонка просто случайно им попалась на улице. Она так кричала по своему деду, затоптанному ни за что, ни про что. И такие у неё были глаза… Как опрокинутое небо.

А сейчас, в том закопчённом углу, они совсем черные. Матвей смотрел на девчонку из под падающей на глаза челки, и её рыдания до него доносились как через хмель, хоть он и не был пьян. Сегодня ни к чему в этой комнате прикасаться ему не хотелось. Несколько раз его подбрасывало встать, но каждый раз он сам себя останавливал, бросая тёмные взгляды на опричников.

Опричникам же было весело. Они забрасывали в себя чарку за чаркой. Платон, отправив в рот щепоть капусты, вытер пальцы в рассоле о штаны и поднялся над столом, как огромный дикий зверь. Он сделал несколько шагов и навис над девчонкой. На ней осталась одна нижняя рубашка, которую она прижимала руками к груди и ногам, и со слезами звала маму.

– Да не реви ты. Поцелуешь меня разок и пойдёшь домой, к мамочке, папочке… – причмокнул Платон, схватился за ворот девичьей рубашки и одним рывком разорвали её надвое.

Мужики застучали кружками по столу и загоготали, девчонка закричала, пытаясь скрыть тонкими руками небольшие, девичьи груди. Платон тут же примерился к ним своими огромными ладонями, сдавив меж пальцев розовые, крошечные соски. Матвею стало жарко, будто в голову всё-таки дало так и не выпитое вино. Он во все глаза смотрел на девушку и чувствовал накатывающую злость – эти грязные с волосами на фалангах пальцы на белоснежной нежной коже хотелось отрубить немедля. Матвей, тяжело выдохнув сквозь сцепленные зубы, выпрямил спину и упёрся ладонями в ребро стола.

– Хороша девка, да? – ткнул его в плечо сидевший рядом, уже окосевший от выпитого, опричник. – Белая какая…

– Ты ж моя хорошая, – мерзко облизнулся Платон, оглаживая белые девичьи бëдра. На боку у неё разливалось красное пятно от тряской и долгой поездки ребром на седле. – И впрямь как яблочко румяное, – сказал он и прикоснулся губами к этому пятну.

Девчонка взвизгнула и кинулась в сторону, но он её тут же поймал за волосы. Дëрнул, прижав спиной к себе. Рубашка соскользнула с плеч на пол, оставив её совсем беззащитной. Руками она пыталась прикрыть свой сокровенный девичий треугольник. Там у неё были такие же светлые, наверняка мягкие волосы, с кроваво-огненными всполохами огня.

– Ну дай, дай хоть кусочек откушу тебя, моя радость, – прохрипел ей в шею Платон, а потом провёл языком по плечу. – Ох ты ж, просолоновалась вся… Надо тебе сладости прибавить!.. Ну-ка, Митька, дай-ка мёд, царёв подарок! Сейчас и употребим… по назначению, – загоготал он и толкнул девушку к столу.

Она кинулась в сторону, как птица, ударилась о стену, но её тут же схватили несколько рук и, сметая посуду, распяли на столе, держа за руку и за ноги. Платон подхватил миску с тягучим жёлтым мёдом, окунул в него два пальца и мазнул девчонке по нижним, женским губам. Подтянув её к себе за бёдра, он только успел наклонился, и Матвей не выдержал. Он вскочил, прогрохотов скамьей по полу.