По холодному зимнему небу, высокому и безоблачному, разносился рождественский колокольный звон. Казалось, по такому небу звон долетал из самой свято престольной Москвы, такой он был чистый, тонкий и не оглушающий. Как будто осевший сверканием на белоснежных сугробах.

– Слышишь, Алёнка, как благодать разливается? – негромко проговорил сгорбленный старик. Он едва мог переставлять ноги в тяжелых меховых чунях по снегу, и остановился отдохнуть у высокого сугроба. – Ишь ты, как звонят… Вот бы в такую благодать тихо помереть, – как всегда про себя проговорил он.

Алёнка грустно посмотрела на дедушку. В последнее время он всё чаще говорил, что скоро умрёт, и каждый день жить ему всё тяжелее. И не умирает он только потому, чтобы успеть Алёнку выдать замуж, а не оставлять её в этом мире совсем одну с бабкой, которая её после смерти сына – Алёниного отца – не любит. Хоть это и была случайность: пол Москвы тогда сгорело в страшном пожаре, огонь утробно выл и полыхал в двух шагах, пока отец искал спрятавшуюся в сундук, пятилетнюю Алёнку. Дочку нашел, а жизнь потерял. Ни он, ни матушка, ни нажитое ими купецкое добро не пережили тот пожар. Пришлось деду и бабке с Алёнкой оставить столицу и сводить концы с концами в старом доме. С тех пор бабушка считала, что Алёнка только беды и горе всем приносит, бронила её и не могла дождаться, когда можно будет сплавить сироту с глаз долой. Дедушка же не позволял Алёну обижать, всегда любил и защищал. Но, кажется, с каждым днём ему это давалось всё труднее.

Сейчас, задрав голову к небу, Алёна вслушивалась в причудливые переливы, надеясь, что дедушке подарят еще много лет. Но колокольный звон и надежда постоянно перебивались каким-то глухим, тревожным уханьем. Не то сердце в груди зашлось от мороза?.. Она приложила тонкую ладонь к душегрейке – сердце гулко и сильно стучало, отзываясь в ушах. И так это было громко, что даже старик, который вот уже сколько времени недослышал, встрепенулся.

– Не конники ль скачут, Алёна? – тревожно спросил он и медленно завертел неповоротливой головой из стороны в сторону.

Алёна вздрогнула и тоже резво заозиралась. Глухое уханье всё меньше походило на удары сердца, и всё больше – на топот копыт. Он как молоток гвоздями прибивал к земле колокольный звон и радость. Совсем скоро на дальнем конце улицы показались всадники. Они неслись по улице, дыбя снег. От тяжелых лошадиных боков и морд в стороны валил пар. Алёнка как заворожённая смотрела на них, пока дедушка снова беспокойно у неё что-то не спросил. Она тут же очнулась, схватила старика за руку и потянула в сторону.

– Уйти надо, дедушка, не то затопчут нас. А чёрные какие, как углём измазанные! Да давайте же, дедуня, поворачивайтесь, вон они уже!..

Но отойти было некуда. Всю дорогу по маковку забора занесло, а сил пробираться по сугробам у старика не было. Он повернулся в одну сторону, потом в другую, шагнул вперёд. Конский топот грохотал совсем рядом, всадники заулюлюкали. Алёна попыталась потянуть неповоротливого дедушку в сторону, но тут на них налетели всадники, как чёрный осиный рой. Огромный храпящий чёрный конь ударил старика грудью. Он пролетел несколько шагов и неловко рухнул прямо под взвившиеся передние копыта.

– А ну шевели задом, старик! – крикнул сверху всадник, пытаясь удержать танцующего на месте коня. – Расшиперился тут, иль дорогу на тот свет отыскать не можешь? – он замахнулся нагайкой и рассёк ею воздух, не сумев дотянуться до распластанного старика.

– Дедушка! – взвизгнула Алёна, бросившись прямо под испуганную лошадь и хлёсткий удар.

Остальные всадники с криками и руганью разбивались друг о друга, как льдины в ледоход. Чей-то конь разрезал грудью огромный сугроб, обдав всех снегом, третий перемахнул через занесённый невысокий забор. Алёна рухнула грудью на тело деда и зажмурилась от страха. Конь под твёрдой рукой ездока потанцевал на задних ногах и обрушился передними в сторону. От седла оторвалась чёрная собачья голова, стукнулась о снег и покатилась под уклон..

– Ах ты сучка бесовская! – рявкнул всадник и стеганул Алёну по спине. – Под коня бросается, чтоб я рёбра все себе переломал. Да я тебя сейчас!..

Но Алёна ничего не слышала, мир вокруг неё гудел и плавился, как снег под горячей, дымящейся кровью. Она заливала голову деда и всё вокруг. Алёна хватала еще чистый снег, пыталась отереть им щеки и глаза дедушки, трясла за полушубок и задыхалась от рыданий:

– Дедушка! Что ж они, безбожники, наделали! Дедушка!

– Обо мне не тревожься. Видать, услышал Он мои молитвы, и дал срок в чистый праздник помереть. А ты – беги отсюда, Алёнка, – прохрипел дедушка. Не открывая глаз, он осенил внучку крестом, и умер.

Алёнка закричала, прижавшись к нему всем телом, ни ноги, ни руки её не слушались, никуда она бежать не могла и не хотела. Но кто-то сверху схватил её за воротник и поднял на ноги. Шапка слетела с головы и на спину рухнула тяжелая светло-рыжая, как пролитое на солнце масло, коса.

– Ты смотри, какая овца божья! Румяная, как яблочко, и на косу богата. Красавица, бросай своего старика, его уж на том свете с фонарями обыскались. Поехали с нами, будешь пьяная, весёлая! – загоготал огромный детина, шаря мелкими сальными глазками по Алёниному лицу. Она испуганно на него смотрела большими, светло-голубыми глазами и не понимала, что он хочет. А детина подхватил пальцами её косу, но она, не затянутая шнурком, как шёлковая выскользнула из его ручищи, распавшись на тонкие, золотые ленты. Тогда он наклонился ниже, но рядом с ним поравнялся другой всадник с косматой непокрытой, рыжей головой.

– Платон, тебе бы поменьше языками трепать, и побольше делом заниматься! – Он сердито махнул в его сторону рукоятью кнута, а потом указал на дом, стоявший прямо перед ними. – С девкой потом разберёшься, мне сейчас твоя верхняя голова нужна! Матвей, ты иди за дом, следи, что б никто не удрал.

Платон скривился, вполголоса бросив: “Я и сам без чертей разберусь”, а потом так посмотрел на Алёнку, что у неё внутри всё похолодело. Он как будто бил её своим взглядом до кровавых рубцов, и от этого хотелось кричать. Она зажала рот рукой и отвернулся, заметив, что на неё смотрит тот, второй, которого назвали Матвеем. Он тоже был весь в черном, крепкий, но помоложе и поменьше Платона. Борода у него только-только охватила подбородок и в длину не отросла. На нём был добротный, плотный черный кафтан с блестящими пуговицами в два ряда и богатой меховой оторочкой. На голове рысья шапка. Он тут же, рядом с ней, спешился. Алёнка испуганно вздрогнула и прикрыла голову дрожащими руками, ожидая удара, но не стал её бить, а даже саблю на бедре отвёл назад. Взгляд у него тоже был тёмный, но не тяжелый, как занесённый над головой булыжник. Он смотрел, и будто хотел прочитать всё, что у Алёнки было на душе. А она забыла обо всём, несмотря на крики и страх, но резкий свист нагайки заставил их обоих вздрогнуть и очнуться..

– Чего глаза вылупил?! Шагай давай, куда велено! – зло сказал Платон, но ударить не посмел. Матвей на него резко обернулся, что Алёнка перепугалась: сейчас они начнут драться и затопчут её и дедушку. – Не разевай рот на мои яблочки. Шагай давай!

– Ты мне тут не указ, – сказал Матвей, еще раз посмотрел на Алёну и прошел мимо, зайдя за угол забора.

Платон за ним проследил, сказав что-то такое, чего Алёна не поняла. Передёрнув плечами он тронул коня и проехал мимо неё к воротам дома, едва не пнув по голове сапогом. Зычно и грубо позвал хозяина. Тот выкатился на крыльцо, и всё повторял: “Да вы что, сынки? Да вы чего? Да я же ничего…”. Но “сынки” его и не думали слушать. С десяток черных, как монахи, мужчин, взбивая снег каблуками сапог, кружились вокруг Алёнки, громко переругивались и смеялись. Кто-то силой открыл ворота, запуская всю эту черную, гомонящую волну внутрь. Алёна только раз подняла голову и увидела, как мужика стащили с крыльца с воплями: “Говори, куда добро новгородское припрятал?!”. Мужик божился, что никакого добра у него нет, “вот вам крест, сынки!”.