Мяк постучал в дверь, некоторое время перебирал пальцами косяки в поисках кнопки от звонка и, поймав себя на мысли «Какие звонки в заброшенном доме?», бросил все попытки цивилизованного проникновения в помещение. Он просто надавил на дверь, но результата не добился — дверь не поддалась. Мяк вышел наружу, сполохи огня по-прежнему освещали комнату. В желании уловить хотя бы какие-нибудь звуки Мяк прислушался, но за окном, где, на удивление, ещё стёкла были целы, ни единого звука не ощущалось. Мяку даже показалось, что там вообще никого нет, а костёр горит сам по себе, как у небритого, когда он не подбрасывает дрова. Мяк снова поднялся на этаж и со всей силы ударил ногой в дверь — и ему показалось, что дверь дрогнула и на несколько сантиметров сдвинулась внутрь. Он снова отошёл от неё и с разбега, что есть мочи, ударил подошвой ботинка в самый центр дверного полотна — и дверь сдалась. Справа, со стороны дыры от замка, она отошла вовнутрь, и через образовавшуюся щель появился свет от костра, и кто-то изнутри крикнул:

— Не ломай дверь, сейчас открою!

Голос Мяку показался знакомым, но кто это, он сразу определить не смог.

— Чего ломать, стучаться надо! — послышалось изнутри, и Мяк узнал говорившего. Это был Мусьё.

— Желаешь сжечь дом? — спросил Мяк через щель.

Мусьё не ответил, но в результате его сопения дверь отошла ещё на некоторое расстояние назад.

— Пролезешь? — спросил Мусьё, указывая на пространство между дверью и косяком.

— Попробую, — ответил Мяк, боком протиснулся внутрь к небольшому костерку и снова спросил: — Хочешь сжечь дом?

Мусьё пошевелил головешку в костре и недовольно ответил:

— Некоторым можно жечь, а мне нельзя?

— Некоторые — бродяги, а мы — жители либертории, — ответил Мяк. — Спалишь дом, и Нуду заодно.

— У него скучно: лежит с пальцем, фонарь еле горит, — оправдался Мусьё и добавил: — У меня всё под контролем, как у Небритого. Он-то жжёт каждый день!

— У него кирпичная стена, — возразил Мяк. — А у тебя кругом дерево. Сгорит же всё!

— Ты, Мяк, дружишь с ним, поэтому так и говоришь, что ему можно, а мне нельзя.

Мяк огляделся вокруг — стены комнаты ещё имели кое-где выцветшие от времени обои. На тех местах, где их уже не было, виднелись старые газеты.

«Наверное, древние, как весь этот дом», — подумал Мяк.

Потолок, когда-то подшитый фанерой, обветшал настолько, что фанерные листы от сырости скрючились, часть их упала вниз, а посередине образовалась мусорная куча из битых кирпичей и железа от разбитой печи, которая когда-то стояла в углу комнаты. Это грустное зрелище почему-то напомнило Мяку его каморку, которую предоставил ему для жилья дядька. Каморка та предназначалась для хранения дядькиных варений и солений, одна стена её представляла собой полки от пола до потолка и почти всегда была занята банками, заготовленными осенью год назад, а то и ранее. Мякинская оттоманка стояла у свободной стены, уклеенной старыми газетами. Видимо, когда-то дядька задумал эту стенку облепить обоями, но, сделав подложку из газет, решил, что для каморки и так будет хорошо.

В каморке для мякинского удобства были выделены стул и одна из полок для одежды и книг. Верхний свет дядька сделал ему хороший, вкрутил мощную лампу — так что книжки читать парню было легко. И парень читал по вечерам, причём не только книжки и учебники, но иногда и газеты, наклеенные на стену. Когда в долгие зимние вечера ему становилось грустно, он всегда читал газеты; некоторые тексты он знал наизусть и с удовольствием проверял свою память, мельком пробегая глазами по газетным листам.

Здесь, у Мусьё, ему тоже захотелось прочесть настенные тексты; он даже подошёл к одной из стен, но свет от костра был не так велик, как от лампы в дядькиной аморке, и Мяк вернулся к огню.

— У меня есть фанфарик и еда, — сказал Мяк и посмотрел на Мусьё. — Может быть, пойдём к Нуде?

— Может, и пойдём, втроём будет веселей, — ответил Мусьё.

— А огонь? — спросил Мяк.

— Огонь потухнет сам, — ответил Мусьё.

— Не потухнет, — возразил Мяк. — Надо загасить.

Мусьё пожал плечами и как-то неуверенно ответил:

— Это надо с улицы, снегом.

Мяк огляделся, подхватил из мусора железяку от печи и предложил:

— Вот на неё снега наберёшь и принесёшь — тогда загасим.

Мусьё нехотя взял железный лист и вышел наружу. Костёр окончательно потух только после двух его ходок. В полной темноте они выбрались из комнаты и уже минут через пять расположились у Нуды за столом.

— Спишь? — спросил Мусьё, наклонившись в темноту за столом.

— Не сплю, — ответил Нуда, и через несколько секунд снизу появилось его заспанное лицо. — О! У вас фанфарик! — произнёс он, разглядев в слабом свете фонаря бутылку на столе.

— Вылезай, вылезай! — проговорил Мусьё. — Это Мяк принёс, и закуску тоже. У тебя же теперь ничего нет.

— Я на бюллетене, — пробубнил Нуда и полностью, во весь рост, появился у стола. — Сейчас организуем посуду, — добавил он и удалился в тёмный угол подвала. — А что, больше никто не придёт? — спросил он, когда на столе появились стакан, кружка и пирожки, которые Мяк вытащил из кармана.

— Нуда, тебе что, наша компания не нравится? — спросил его Мусьё. — Наливай лучше, пока есть что наливать. — Первую — Мяку. Он у нас сегодня добытчик.

Мяк осушил полкружки спиртного, отломил полпирожка и закусил. Когда все выпили по одной, а в бутылке осталось ещё половина, он заявил:

— Если кто-то ещё придёт, надо ему оставить.

Мусьё, дожёвывая пирожок, ответил:

— Зачем? А если никто не придёт, зачем оставлять?

— Ты, Мусьё, молодой ещё, — ответил Нуда. — Мяк, наверное, знает, что кто-то придёт.

Мяк прислонился к горячей трубе и произнёс:

— Ничего я не знаю, а оставлять — это такая традиция есть. Вот, например, ты, Мусьё, опоздал бы спуститься в подвал, с костром своим провозился, а мы бы с Нудой бутылочку приговорили бы.

— Могли приговорить? — спросил Мяк Нуду.

— А что ж не приговорить? — ответил Нуда. — Фанфарик — он для того и создан, чтобы его того… приговорить.

Мяк повернулся к Мусьё и продолжил:

— И остался бы ты без фанфарика. Хорошо ли это?

— Нехорошо, — сразу ответил Мусьё. — Без фанфарика нехорошо.

Мяк взглянул на бутылку и заключил:

— Так надо всегда оставлять, на всякий случай. Мало ли кто придёт?

— А если не придёт? — спросил Нуда. — Тогда что ж, так и будет стоять?

— Так и будет стоять, — ответил Мяк. — Мы кому-нибудь оставим, нам кто-нибудь оставит — тогда будет хорошо.

— Будет хорошо, — повторил Мусьё. — Но не всем, а только…

— Всем, именно всем, — перебил его Мяк. — Если оставлять другим, то всем будет хорошо.

Разговор прервался, троица затихла на некоторое время, а затем Нуда неожиданно произнёс:

— Всем никогда не будет хорошо. Будут такие, кто не оставляет.

— Да, наверное, будут, — согласился Мяк. — Вы же с Мусьё не хотели оставлять, не хотели же?

— Не хотели, — подтвердил Мусьё.

— А сейчас хотите? — спросил Мяк.

Ответа не последовало. Слабый свет фонаря освещал бутылку, стакан, кружку и остатки пирожков. Несколько минут компания молчала. Слова Мяка в сумрачном подвале воспринимались с трудом.

— Может, кто-нибудь и придёт, — неуверенно произнёс Нуда. — Может, Небритый зайдёт с кем-нибудь. А если все придут — и Вонька, и Профессор, — тогда всем мало будет.

— Мало будет, — согласился Мяк. — Тогда допивайте, раз мало будет.

Мусьё потянулся к бутылке, а Нуда предложил:

— Сначала Мяку, а потом нам.

На что Мяк отреагировал отрицательно — он отодвинул от себя кружку и заявил:

— Мне уже хватит, допивайте без меня.

Мусьё с бутылкой в руке нерешительно остановился и вопросительно взглянул на Нуду, видимо, ожидая дальнейших указаний. Нуда пожал плечами, вздохнул и, махнув рукой, произнёс:

— Наливай, добьём фанфарик — чего же ждать?

— Выпиваете? — раздался хриплый голос из темноты.