«Ну, вот и вредный для здоровья текст», — подумал Мякин и обратил внимание, что осталось прочесть всего страничку текста.

Он отложил книгу, встал и сделал несколько физкультурных движений: помахал руками, пару раз присел и прошёлся по палате. В палату заглянула дежурная медсестра.

— Это вам. — Она протянула Мякину старую, потрёпанную книжечку. — Это доктор велел, — добавила она.

Мякин взял книжечку и вслух прочёл название. Это была та, обещанная книга про одинокого на острове.

— Спасибо, — ответил Мякин и подумал: «Сколько же народищу это прочло! Так затрепали сие чтиво!»

Он открыл первую страницу и прочёл: «С самого раннего детства я больше всего на свете любил море».

Мякин вспомнил соседа:

— Жаль, Адмирал ушёл. Интересно было бы узнать: может быть, именно после прочтения этой книги ему захотелось стать моряком?

Мякин положил старую книжку рядом со своей и несколько минут размышлял, как поступить: сначала дочитать свою, или… Затем выключил большой свет, лёг на постель и незаметно для себя задремал. Проспал он, пожалуй, не больше часа. По крайней мере, взглянув на часы, он убедился, что нет ещё и двенадцати. Он долго лежал и разглядывал тени на потолке, попытался вспомнить, что же ему приснилось за этот короткий промежуток времени. Вспоминалось плохо, только отрывки серых картинок: то какое-то волосатое существо, одиноко стоящее у старого дома, то чисто выбритая плоская физиономия сменяли друг друга. Мякин закрыл глаза и снова уснул, и приснился ему строгий инвалид с худощавым лицом. Инвалид, скрипя ремнями протеза, быстро приближался к Мякину, а Мякин никак не мог сообразить, что ему делать.

Проснулся он среди ночи, включил настольную лампу и решил дочитать эту последнюю страничку своей книги:

«Он стоял на траве примерно в том же месте, где когда-то располагался длинный, тёмный коридор, и вспоминал, как инвалид в чёрных помятых трусах и застиранной майке стоял прижавшись к стене и тщетно пытался собрать с пола одежду, которая, сопровождаемая криками, вылетала из его комнаты. Кричала его пухленькая жена:

— Вот всё, что нажил! Забирай! Забирай! Иди к своей Доре, кобель одноногий!

Когда из комнаты вылетел протез, инвалид поймал его, прижал к груди и с нескрываемым испугом огляделся вокруг. Он кое-как приладил протез к короткой культе и постарался надеть тёмные брюки, и только когда ему удалось просунуть протез в одну брючину, он взглянул на стоявшего невдалеке мальчишку. Парнишка с искажённым от испуга лицом и широко раскрытыми глазами, не двигаясь, наблюдал за инвалидом.

— Не боись, — пересиливая испуг, произнёс инвалид и постарался изо всех сил улыбнуться. Улыбка получилась кривая и совсем невесёлая.

Инвалид кое-как сгрёб всё, что валялось на полу, в охапку и постучал в дверь напротив своей комнаты. Дверь отворилась, и на пороге появилась учительница. Увидев нелепую фигуру инвалида, она всплеснула руками, а затем, прижавшись лбом к косяку, тихо заплакала. Инвалид спросил:

— Примешь?

Учительница оторвалась от косяка, посторонилась, уступая дорогу инвалиду, испуганно огляделась и быстро закрыла за собой дверь.

Он долго стоял в коридоре, с трудом сознавая, что произошло страшное событие, которое сулило ему большие и неприятные изменения. Он остался с матерью один и, когда мальчишки кричали вслед учительнице: “Дора, Дора — помидора!”, уходил от всех, прятался за сарайчиками и плакал.

Он ещё некоторое время постоял у старой сосны. Потрогал тёплую кору и решил больше никогда не возвращаться сюда. Грустно улыбнувшись своим воспоминаниям, он почувствовал, что в этот раз это будет его последнее свидание с детством.

— Последнее, — повторил он вслух. Глубоко вздохнул и решительно зашагал в сторону автострады, по которой сплошным потоком машины двигались к центру».

Мякин закрыл книгу, разделся и выключил свет. Остаток ночи он крепко спал.

Либертория

Языки пламени быстро пожирали деревянные обрезки от ящиков и прочего хлама. Небольшой костёр то разгорался, то затихал до получения очередной порции горючего. Красножёлтые струйки сначала нехотя облизывали обрезок доски, появлялся белый дым — признак сильного разогрева слегка влажной древесины, — а затем огонь наступал и властвовал до тех пор, пока доска не обугливалась, постепенно чернела, превращаясь в ярко-красные угли.

Огнём управлял небритый. Он с закрытыми глазами неподвижно сидел рядом с костром и, как только пламя угасало, разделавшись с деревянной жертвой, открывал глаза и подбрасывал новую горючую порцию. Через минуту костёр снова оживал, пламя разгоралось и сполохами огня освещало небритого, кирпичную стену старого полуразвалившегося дома и кромешную темноту вокруг, и казалось, что там нет никого и ничего, и только это небольшое пространство и есть на всём белом свете.

Снег у костра подтаял. Сегодня ночь затеплела, с вечера набежали тёмно-серые тучи, мороз, свирепствовавший всю неделю, спал, и можно было ожидать, что пойдёт снег, но снега не было, а были глухая ночь, костёр, освещавший сгорбленную фигуру, и, если не считать потрескивание горящих досок, полная тишина.

Небритое лицо сидящего у костра было спокойно и равнодушно — даже когда он открывал глаза, оно ничего не выражало. Уголки губ небритого, опущенные вниз, усугубляли эту картину безразличия, и когда он еле заметно чему-то улыбался, то ли вспоминая что-то, то ли замечая в горении костра нечто удивительное, лицо его сохраняло угрюмый вид.

— Мяк, а ведь ты подлец! — прохрипел небритый, не открывая глаз. — Ты опять не принёс ей фанфарика.

— Ей вредно, — ответил ему голос из темноты.

— Ну-ну, — добавил небритый. — Ты, Мяк, всё равно подлец.

— Да, — согласился голос.

Пламя разделалось с последним куском доски и стало затихать. Небритый пошевелился, открыл глаза, дотянулся до очередной деревяшки и аккуратно положил её на жаркие угли.

— Должен идти снег, — произнёс голос из темноты.

Небритый промолчал. Он снова закрыл глаза и замер у костра.

— Должен идти снег, — повторил голос и добавил: — Должен, а не идёт.

Пламя обхватило кусок доски со всех сторон. Красно-жёлтые языки оторвались от чернеющей деревяшки и взвились с искрами вверх в темноту.

— У тебя хороший огонь, — произнёс голос.

— Огонь всегда хорош, — ответил небритый и повернулся в сторону говорившего. — Что стоишь? Не боись, грейся, — просипел он, закрыл глаза и снова погрузился то ли в сон, то ли в свои никому не известные думы.

Мяк вышел из темноты, подошёл поближе и, не найдя ничего подходящего для того, чтобы присесть у огня, прислонился к стене.

— Огонь бывает разный, — тихо произнёс он.

Небритый молчал — казалось, он ничего не слышит или просто не желает общаться с кем бы то ни было. Мяк повторил свою фразу:

— Огонь бывает разный.

Редкие, крупные хлопья снега появились из темноты. Они плавно опускались сверху, пламя уничтожало их, не давая им достигнуть раскалённых углей, но некоторые прорывались сбоку и падали на горячие головешки.

— Ты, Мяк, глуп, поэтому и подлец, — просипел небритый. — И про огонь ничего не понимаешь. А она, наверное, ждёт, — добавил он.

— Чего ждёт? — спросил Мяк.

Небритый ответил:

— Фанфарик от тебя. А ты не принёс, подлец!

— Снег идёт, — задумчиво произнёс Мяк. — Теперь долго идти будет. Может быть, до утра.

— Может быть, — пробубнил небритый.

Снег повалил крупными хлопьями — теперь многие из них, не побеждённые огнём, падали в костёр и с шипением таяли на красноватых углях. Стало мокро и зябко.

— Сейчас затухнет, — сказал Мяк, глядя, как остатки пламени борются с падающим снегом.

— Уйдём к Воне, — просипел небритый. — Жаль, фанфарика нет у тебя.

Он подложил в костёр ещё несколько палок. Пламя затихло, белый дым окутал всё пространство у стены. Мяк закрыл глаза и вспомнил, как покинул клинику.

Когда утром принесли завтрак, у Мякина уже был обдуман план побега. Он встретил раздатчицу словами: «Он оставил свои вещи, и это ему срочно надо передать».