— Здрасьте, — произнёс Мякин, когда процессия поравнялась с ним.

Инструментальщик неожиданно остановился, санитары по инерции дёрнули его за локти и, не давая ему стоять, потащили вперёд. Инструментальщик решил сопротивляться, упёрся ногами в пол, улыбка моментально исчезла с его лица, и он заговорил:

— Зачем, зачем меня? Не хочу, я не хочу! Мне не туда!

Санитары, не обращая внимания на тирады инструментальщика, заломили ему руки за спину, согнули его в три погибели и буквально затолкали в ближайшую палату. Затем закрыли за ним дверь и подозрительно посмотрели на одиноко стоящую фигуру Мякина, который с испугу отвернулся от них и уставился лицом в табличку на двери клизменной.

Мякин не шевелясь стоял и напряжённо вслушивался в коридорную тишину. Сначала ему показалось, что эти двое, крадучись, подошли вплотную сзади и размышляют, как заломить ему руки. Потом он подумал, что они остались стоять у двери палаты и просто наблюдают за ним. Он несколько минут не решался обернуться и что есть силы заставил себя хотя бы краешком глаза взглянуть в их сторону. Коридор был пуст. Усердные санитары бесшумно исчезли, как будто их с минуту назад здесь совсем и не было.

Мякин с великим облегчением оглядел пустынный коридор и даже потряс головой, но внезапно исчезнувшие санитары не появились. Он в одиночестве остался стоять у клизменной в беспокойных размышлениях о своей судьбе. Дежурная, казалось, исчезла навсегда. Мякин, как часовой без оружия, поторчал ещё некоторое время у наглухо закрытой двери и наконец решился возвратиться к себе в палату к беспокойному Адмиралу. Только у дверей палаты Мякин понял, что зря он совершил этот демарш: моряк уж никак не мог помочь проникнуть ему вовнутрь. Дверь «родной» палаты также была закрыта. Пришлось ему вернуться к клизменной, робко постучать в дверь и, не получив ответа, остаться здесь в полной безнадёжности. Тоска всё более одолевала Мякина. Он стоял и тихо размышлял:

— Ну что за идиотская эта клизменная? Никому я здесь не нужен. Хоть бы одна душа в этом заведении вспомнила обо мне!

Наконец-то в дальнем конце сумрачного пространства показалось обеденное сооружение из громыхающей тележки с кастрюлями и раздатчицей. Мякин радостно кинулся к ней.

— Мне надо к себе, — заявил он раздатчице, когда, запыхавшись, достиг заветной цели.

— А ты откуда, милок, будешь? — ласково спросила раздатчица.

— Из клизменной, — восстанавливая дыхание, ответил Мякин и сразу добавил: — То есть я там был, а сейчас мне надо к себе в… — и он назвал номер «адмиральской» палаты.

— Хорошо, милок, — согласилась раздатчица. — Сейчас подберёмся и к твоей палате.

— О! Матрос заявился! — пробасил моряк, когда раздатчица впустила Мякина в палату. — Что-то ты долго, матрос? Обиделся, что ли? — спросил моряк, принимая тарелку с супом.

Мякин вначале и хотел было обидеться на соседа, но, расположив на своей тумбочке обеденные блюда, решил сначала поесть, а уж потом отвечать на вопросы. А моряк, отхлёбывая из тарелки красно-коричневое варево, продолжил забрасывать Мякина вопросами:

— Ты что же, матрос, и язык проглотил после клизмы? Молчишь, как старпом после генеральной приборки! Опустошили матросский организм — везде вакуум образовался, что ли?

Мякин молча поглощал обеденные блюда.

— Ты, матрос, какой-то угрюмый стал после процедуры, — продолжил моряк. — Вот помню, я молодым ещё был, у нас в экипаже тоже завёлся угрюмый матрос — так замонал всех своей угрюмостью, хотели даже побить его, да старшина не дал. Может, тебя тоже стоит побить для восстановления весёлости? Что скажешь, матрос?

Мякин выпил компот и ответил:

— Меня бить не за что. Не был я в клизменной. Закрыта клизменная.

— Опа! — выдохнул моряк, прожевав котлету. — Я здесь распинаюсь, о здоровье матросском беспокоюсь, а мне в ответ: «закрыта клизменная»… На переучёт, что ли?

— Не знаю, — ответил Мякин. — Просто закрыта, и нет там никого.

— А чего же сразу-то не сказал? — обиделся моряк. — Эх, молодёжь несмышлёная! Стариков перестали уважать — вот и закрывается всё у вас.

Мякин молчал. Он лёг в постель и отвернулся от соседа — беседовать на заданную тему ему совсем не хотелось. Он слышал, как моряк доел второе, выпил свой компот, тяжко выдохнул, словно и не компот это вовсе, а что-то из крепкого спиртного, пробормотал неразборчиво себе под нос и тоже залёг в постель. Было слышно, как он несколько раз поворачивался с боку на бок и минуты через три засопел.

Мякин лежал с открытыми глазами, смотрел на голую стену и думал об инструментальщике: как его где-то поймали — может быть, там, на заводе? Как уговорили вернуться в клинику и как в самом конце он, что-то вспомнив, заартачился, засопротивлялся насилию, да так энергично, что санитары с усердием выкрутили ему руки.

Мякину стало скучно, и грустно, и обидно за инструментальщика, который мог бы детали делать, а теперь снова торчит в палате и, наверное, мечтает увидеть свой завод.

Моряк захрапел. Сначала тихонечко, с перерывами, а затем сильно, с нарастающим клокотом, резко обрывающимся на несколько секунд для того, чтобы всё начать сначала. Мякин закрыл глаза и попытался представить себе этот храп в виде рычания какого-то неизвестного животного, которому тоже иногда бывает скучно и грустно. У него, у этого животного, наверное, тоже бывают неудачные дни, когда ничего не получается, и никто его не жалеет, и до него ни у кого нет дела.

Мякин открыл глаза. За окном было темно. Сосед включил свою лампу и что-то читал.

— А, матрос, проснулся! — пробасил сосед. — Ты уж не сердись на шутки старика. Прости. Скоро ужин. Интересно, что нам подадут? Надеюсь не ржавую селёдку, как когда-то в войну?

— Я что, спал? — удивлённо спросил Мякин.

— Ещё как! — ответил моряк. — Часа два придавил.

— Часа два придавил, — повторил Мякин. — Это хорошо.

Сосед отложил книгу и заметил:

— Два часа здорового сна — это великолепно!

— Великолепно! — согласился Мякин и сел. — Наверное, поправляюсь, — добавил он.

— Конечно, — подтвердил моряк. — А куда ж денешься здесь! Только и делов-то — поправляться. А то замуруют, как крысу в трюме, и не выберешься на берег никогда.

Моряк встал, подошёл к окну, долго смотрел в вечернюю темноту и, не оборачиваясь, добавил:

— Вам, молодёжи, негоже здесь прохлаждаться. Ничего хорошего здесь нет. Мрак один.

Дверь в палату неожиданно отворилась, и дежурная спросила:

— Мякин, вы были в клизменной?

— Конечно был! — не оборачиваясь, рявкнул моряк. — Что пристаёте — видите, человек отдыхает?

Дежурная покорно скрылась за дверью, а Мякин через минуту произнёс:

— Я там не был. Вы так сказали нарочно?

Моряк обернулся, вернулся к своей кровати и пояснил:

— Специально. Впрочем, если хотите, мы вызовем дежурную и скажем, что я соврал и вы хотите отклизмоваться.

— Клизмоваться я не хочу, — ответил Мякин.

Собеседники замолчали. Моряк лёг на спину и уставился в потолок, а Мякин походил по палате, подошёл к окну. Там за стеклом властвовала сырая осенняя тьма. Мелкий дождь сыпал откуда-то из темноты, то затихая, то усиливаясь, и казалось, этот дождь не прекратится никогда. Остаток вечера собеседники провели молча, только за ужином перекинулись несколькими фразами. Моряк поинтересовался у Мякина, понравился ли ему ужин, на что Мякин ответил:

— Есть можно.

— А можно и не есть, — пошутил моряк и добавил: — Если есть другая еда.

— Другой еды нет, — подытожил Мякин.

— Может, завтра будет. Придут ко мне…

— И, может быть, ко мне, — продолжил Мякин.

Ночью Мякин не спал. Он долго лежал с открытыми глазами, смотрел на оконные блики от уличных фонарей, изредка закрывал глаза, прислушивался к звукам, издаваемым соседом. Моряк, похоже, тоже долго маялся без сна, часто ворочался с боку на бок, тяжко вздыхал, тихонько сопел и подхрапывал, просыпался и снова вздыхал. В середине ночи он тихо спросил Мякина: