Даже в те времена, когда считалось, что золотого дракона тоже сдерживает Слово, как и всех прочих, Йеруш не мог отделаться от ощущения, что временами эта змееглазая зараза только и выжучивает момент, когда сможет его ужалить посильнее, броситься на него, схватить за горло. Эти непонятные приступы весёлости Илидора, перемежающиеся периодами задумчивости, когда он начинал разговаривать свистяще-шипящим голосом, и когда его глаза делались оранжевыми. Существо-внезапность, кочергу ему на шею. Йеруш старался не выпускать Илидора из поля зрения, когда им случалось оказаться рядом, но было не так-то просто: эльфу и дракону много времени доводилось проводить вместе не только в Донкернасе, но и в многочисленных поездках – Илидор, вредный, как ртуть, и непредсказуемый, как полет стрекозы, был исключительно полезен Йерушу в его изысканиях. И, что там скрывать, Найло любил общество Илидора, тянулся к нему, несмотря на то, что это общество было подчас совершенно невыносимым и бесило его так, что даже ругательными словами передать нельзя. Эти бесконечные пикировки, попытки перехитрить друг друга, невозможность надолго взять верх, доводящее до исступления сознание, что дракон всё равно потом обведет его вокруг пальца и вырвет реванш, и злорадная уверенность, что и победы Илидора – ненадолго.
Найло любил бы золотого дракона, как своего ближайшего друга, если бы не уверенность: единственная причина, по которой Илидор не перегрыз ему горло, заключается в том, что потом он бы не сумел отвертеться. Найло ненавидел бы золотого дракона, как своего заклятого врага, если бы не знал, что никто не понимает его так хорошо, как Илидор, и он сам никого не понимает так хорошо, как этого золотоглазого засранца.
С ним не бывало скучно. Уже за это Найло был готов простить дракону почти всё, даже угрозу собственной жизни.
В сегодняшнем сне Йерушу пришлось долго подниматься по обсидиановым ступеням в гору, туда, откуда падали в озеро потоки желтовато-зеленой лавы. С каждым шагом становилось все жарче и всё труднее дышать, и Йеруш знал: это оттого, что он днем перегрелся на солнце. По последним обсидиановым ступеням он уже почти вползал, сгибаясь пополам от колотья в боку, всё время наступая на полы своей мантии – тут Йеруш удивился, почему вдруг на нем оказалась мантия, если днем он разгуливал по горам в рубашке и штанах? И тут же обнаружил себя одетым именно в те самые штаны, рубашку с закатанными рукавами и легкие башмаки. Только идти легче не стало, и Найло вяло подумал, что катился бы этот Илидор в пропасть, а с него хватит.
Одновременно с этой мыслью пришло понимание, что ноги его действительно не держат, эльф упал на колено, схватился за следующую ступеньку – она оказалась такой высокой, просто удивительно, как он мог вообще подниматься по этой лестнице. Словно со стороны Найло видел свою руку с закатанным рукавом, и по контрасту с несколькими накрученными друг на друга слоями ткани его запястье выглядело совсем тонким, будто вот-вот сломается, и длинные пальцы казались совершенно нежизнеспособными. Йеруш на это страшно разозлился: вот еще, у него сил – целая пропасть! – рывком поднялся на ноги и увидел, что лестница-то почти закончилась, что он рухнул прямо перед верхней ступенькой, и на эту ступеньку падает чья-то тень.
Чья же там может быть тень, ну в самом деле, дайте-ка подумать…
Колотить кочергой этого золотого дракона, вот почему так трудно поднять на него взгляд? Даже когда он молчит – кажется, будто напевает, а от Илидоровского пения вся кожа покрывается мурашками, становится трудно дышать, сердце принимается воодушевленно скакать по груди, подпрыгивая до самого горла, и вдобавок что-то делается с головой, отчего хочется раскинуть руки и долго-долго кружиться, вопя в небо и ощущая счастье. Даже сам вид этого дракона, хоть бы он и сидел недвижимо, толкает тело, как волна мощного звука, разгоняет кровь, побуждает куда-то энергично нестись и упоённо орать при этом.
Энергичности Йерушу и своей хватало, только она по большей части была другого толка, умозрительного, что ли.
Дракон сидел на валуне, скрестив ноги, спиной и затылком опираясь на стену, ладони на бедрах, крылья плаща лежат рядом, как полы мантии. Глаза закрыты, оттого темные брови кажутся очень яркими и немного суровыми.
Найло знал, что Илидор слышит его, и знал, что ему стоит остановиться там, на верхней ступени лестницы, если он не желает, чтобы дракон обжигал его своими золотыми глазами или чтобы он принялся напевать.
– В другой раз будь осмотрительней, давая другим своё Слово, – очень серьезно сказал ему Найло. – Ты не должен лишиться голоса: это самое ценное, что у тебя есть. Ценнее, чем голоса других драконов. Ты понимаешь, почему?
Эльф всё-таки сделал полшага вперед, всего полшажочка, но дракон тут же открыл глаза – яркие-яркие, солнечные и переливающиеся, словно горсти начищенных маленьких монеток.
– Теперь понимаю, – медленно проговорил он, прислушиваясь к чему-то внутри себя, улыбнулся этой невероятной, искренней и заразительной илидоровской улыбкой и вдруг резко подался вперед, вбурился своим взглядом прямо в мозг Найло, а крылья плаща встрепенулись и раскрылись, решив, будто дракон теряет равновесие. – Но все-таки жажду услышать это от тебя.
Эльф хотел сделать еще шаг вперед, но лестница вдруг стала не то проваливаться, не то складываться под его ногами, перед глазами замелькала серая скала с черными вкраплениями обсидиана, голова пошла кругом, и эльф проснулся. На улице занимался рассвет.
С первыми солнечными лучами к палатке Йеруша Найло, не выспавшегося, несчастного, потряхиваемого жаром, пришли привратные стражники и передали разрешение на посещение Гимбла, подписанное советником короля Югрунна Слышателя Ндаром Голосистым.
Глава 14
«Пренеприятнейшее и преопаснейшее свойство гномов заключается в том, что, даже пребывая в печальном настроении, они крайне подвержены разрушительным порывам. Об этом всегда следует помнить: каким бы подавленным и грустным ни выглядел гном, он остаётся деятельным и опасным, как горный обвал – пускай даже эта опасность исходит не от злобы, но эльфу, изломанному камнепадом, мало будет утешения в том, что камни ломали его кости без злого умысла».
Из памятки, составленной первыми эльфскими послами в Гимбле для сородичей, которые спустятся под землю после них
Когда отряд устраивался на ночлег, вокруг были заросли кустов-ползунов и, чуть дальше – груды застывшей лавы: когда-то с самых высоких стен этой пещеры стекали лавопады. Сейчас это было пустынное и довольно унылое место, однако весьма приятное тем, что никто не мог бы подобраться к путникам незамеченным.
Казалось бы.
Перед самым рассветом путь, по которому Илидор собирался вести отряд дальше, оказался закрыт незаметно возникшей в пещере большой башней и прилегающим к ней участком земли.
Башню обнаружила ходовайка: как всякая машина, она не особенно нуждалась в сне, однако, когда нужды действовать не было, предпочитала уйти если не в сон, то в состояние, сходное дреме, чтобы не сжигать попусту лаву в своей груди. Были машины, которые умели это много лучше – к примеру, сборщики, здоровяки, камнежоры и другие гиганты, способные для экономии лавы погружаться в еще более глубокий сон, выдернуть из которого их можно было только пинками или очень громкими криками. А маленькие машины, вроде ходовайки, обычно спали более чутко, и её выхватили из дрёмы звуки, которыми сопровождалось появление башни – однако они оказались слишком тихими, чтобы разбудить драконов и гнома. Машина же открыла глаз и увидела башню.
Небольшая, во всякой случае, по сравнению с пещерой: размером с три-четыре гномских семейных дома, однако высокая – ровно настолько, чтобы находящиеся внутри получали хороший обзор окрестностей – она имела форму трапеции и на самом верху заканчивалась просторной террасой. Конечно, ходовайка не знала ничего ни про трапеции, ни про террасы, она просто видела перед собой башню. И еще небольшой зеленый садик, поле с растениями и мутными стеклышками, закрепленными между ними на длинных металлических треногах – поля и сад очень заинтересовали ходовайку, всколыхнув в памяти что-то похожее, сотни лет назад виденное ею… где-то в других местах, которые тогда были населены гномами. Но тут зелени было намного больше, куда больше, чем тогда видела ходовайка. А над башней и растениями висел переместившийся вместе с ними потолок пещеры, испещренный дырами, через которые сочился молочно-серый предрассветный воздух с запахом свежести и горного ветра. Ходовайка наблюдала за башней и пыталась понять, опасна она или нет. Свернувшись в мячик, подкатилась поближе, стала ловить вибриссами колебания воздуха. Осторожно разложилась, стараясь не лязгать, подошла к полю. Ничего не происходило. На поле росли растения, которых машина не знала, а из земли торчали тоже неизвестные ей поливалки.
