— Мы все знаем, что Пфальц остается камнем преткновения, — сказала она. — Равно как и титул курфюрста пфальцского, которым обладал мой покойный муж.
Он тихо рассмеялся.
Это ее смутило. Но именно этого он и хотел добиться, и именно поэтому нельзя было дать сбить себя с толку.
— Курфюрсты империи, — продолжила она, — не потерпят, чтобы баварские Виттельсбахи сохранили титул, коего император неправомерно лишил моего мужа. «Если цезарь по своему произволу поступает так с одним из нас, — скажут они, — то может поступить и с другими». Если же мы…
— Нижайше прошу прощения, но они давно смирились с этим решением. Покойный супруг вашего высочества находится под имперской опалой, равно как и ваше высочество, что, кстати, в любом ином месте обязало бы меня незамедлительно взять ваше высочество под стражу.
— Именно поэтому мы и посетили Его здесь, а не в любом ином месте.
— Нижайше прошу прощения…
— Прощаю, но сперва Он меня выслушает. Герцог баварский, называющий себя курфюрстом, без всякого на то права носит титул моего мужа. Император не имеет права лишать курфюрста его законного титула. Император не выбирает курфюрстов; курфюрсты выбирают императора. Однако мы понимаем создавшееся положение. Император в долгу у Баварии, которая держит в кулаке католические сословия. Поэтому мы готовы сделать предложение. Мы коронованы богемской короной, и она…
— Нижайше прошу прощения, но всего лишь на одну зиму тридцать лет…
— … перейдет моему сыну.
— Корона Богемии не наследуется. Будь это иначе, богемские сословия не могли бы предложить трон пфальцграфу Фридриху, супругу вашего высочества. Само принятие им короны свидетельствует о его понимании того, что сын вашего высочества не сможет предъявить на нее прав.
— Можно считать и так. Но нужно ли? Англия может смотреть на дело иначе. Если мой сын предъявит претензии, Англия его поддержит.
— В Англии идет гражданская война.
— Да, и если парламент лишит моего брата английской короны, то эту корону предложат моему сыну.
— Это весьма маловероятно.
Снаружи оглушительно загудели тромбоны. Жестяной звук все нарастал, потом повис в воздухе и постепенно заглох. Лиз вопросительно подняла брови.
— Лонгвиль, мой французский коллега, — пояснил Ламберг. — Его тромбонисты трубят здравницу, когда он садится за обед. Каждый день. У него с собой шестьсот человек свиты. Четверо портретистов постоянно его рисуют. Трое скульпторов режут по дереву его бюсты. Что он со всеми ними делает — государственная тайна.
— Он спрашивал коллегу?
— Мы не уполномочены беседовать.
— Это не осложняет переговоры?
— Мы здесь не как друзья, и не намерены таковыми становиться. Между нами выступает посредником посланник Ватикана, так же как посланник Венеции посредничает между мной и протестантами, ибо посланник Ватикана, в свою очередь, не уполномочен вести переговоры с протестантской стороной. Сейчас же, увы, я вынужден проститься с вами, мадам. Честь, оказанная мне этим разговором, столь же велика, как незаслуженна, однако моего внимания требуют срочные дела.
— Восьмое курфюршество.
Он поднял глаза. Их взгляды встретились. Секунду спустя он уже снова рассматривал собственный стол.
— Пусть баварец остается курфюрстом, — сказала Лиз. — Мы формально отречемся от Богемии. И когда…
— Нижайше прошу прощения, но ваше высочество не может отречься от того, что вашему высочеству не принадлежит.
— Шведская армия стоит под Прагой. Скоро город снова будет в руках протестантов.
— Если Швеция и захватит город, то наверняка не передаст его в ваши руки.
— Война скоро закончится. Будет амнистия. Тогда и то, что мой муж нарушил — якобы нарушил, — Земский мир, будет прощено.
— Переговоры об амнистии давно завершены. Прощено будет все совершенное за время войны, за исключением деяний одного-единственного человека.
— Могу себе представить, о ком речь.
— Эта бесконечная война началась из-за супруга вашего высочества. Из-за пфальцграфа, который метил слишком высоко. Я не утверждаю, что вина лежит и на вашем высочестве, но с трудом могу себе представить, чтобы дочь великого Якова призывала амбициозного супруга к скромности.
Ламберг медленно отодвинул кресло и выпрямился.
— Война длится так давно, что большинство живущих сегодня не знают, что такое мир. Только старики помнят мирные времена. Я и мои коллеги — даже этот болван, который садится за стол под звуки тромбонов — единственные, кто может положить конец войне. Все претендуют на территории, которыми другие не готовы поступиться, все требуют субсидий, все желают разрыва договоров о взаимной военной помощи, которые другие считают неразрывными, — ради того, чтобы заключить новые договоры, которые другие считают неприемлемыми. Эти задачи намного превосходят человеческие способности. И все же мы должны с ними справиться. Вы развязали эту войну, мадам. Я ее завершаю.
Он потянул за шелковый шнурок, висящий над столом. Лиз услышала, как в соседней комнате зазвонил колокольчик. Он вызвал секретариуса, подумала она, какого-нибудь серого гнома, который выпроводит меня отсюда. У нее кружилась голова. Казалось, что пол поднимается и опускается, как на корабле. С ней никогда еще так не разговаривали.
Ее вниманием завладел солнечный луч. Он падал сквозь узкую щель между гардинами, в нем плясали пылинки, его отражало зеркало на стене и отбрасывало к картине на другой стене, где под его прикосновением вспыхивал угол рамы. Картина была кисти Рубенса: высокая женщина, мужчина с копьем в руке, над ними птица в небесной синеве. От полотна веяло легкостью и весельем. Лиз хорошо помнила Рубенса, печального мужчину, страдавшего одышкой. Она хотела купить его картину, но ей это оказалось не по карману; кроме денег, его, кажется, ничто не интересовало. Как он мог так рисовать?
— Прага не была нам суждена, — сказала она. — Прага была ошибкой. Но Пфальц принадлежит моему сыну по законам империи. Император не имел права лишить нас курфюрстского титула. Именно поэтому я не вернулась в Англию. Брат не устает меня приглашать, но Голландия формально все еще входит в империю, и, пока я живу там, правопритязание сохраняется.
Открылась дверь, и вошел полный молодой человек с добрым лицом и умными глазами. Он снял шляпу и поклонился. Невзирая на юность, его голова была почти лишена волос.
— Граф Волькенштайн, — представил Ламберг. — Наш cavalier d’ambassade. Он найдет для вас жилище. На постоялых дворах нет мест, все переполнено посланниками и их свитами.
— Мы не претендуем на Богемию, — сказала Лиз. — Но мы не отречемся от курфюршества. Мой первенец был добр и умен, его кандидатура всех бы устроила, но он умер. Утонул. Лодка перевернулась.
— Мне очень жаль, — сказал Волькенштайн с тронувшей ее простотой.
— Мой второй сын, следующий в престолонаследии, не умен и не добр, но пфальцское курфюршество по праву принадлежит ему, и, если баварец не хочет его отдавать, значит, нужно создать восьмое. Протестанты не потерпят иного решения. Если мое предложение не будет принято, я вернусь в Англию, где парламент сместит моего брата и коронует сына — и он потребует Прагу с высоты английского трона, и война не окончится. Я не дам ей окончиться. Я в одиночку.
— Не стоит так волноваться, — сказал Ламберг. — Я передам его императорскому величеству послание вашего высочества.
— И еще: мой муж должен быть включен в амнистию. Если прощаются все деяния войны, должны простить и его.
— Этого не будет, — сказал Ламберг.
Она встала. В ней кипела ярость. Она чувствовала, как краснеет, но смогла приподнять уголки рта, опереться тростью об пол и повернуться к двери.
— Великая и неожиданная честь. Луч света в моем скромном пристанище.
Ламберг снял шляпу и поклонился. В его голосе не было слышно и тени иронии.
Волькенштайн первый приблизился к двери, постучал, и лакеи немедленно раздвинули створки снаружи. Лиз вышла в вестибюль, Волькенштайн за ней. К ним примкнула камеристка, и они направились к выходу.
