Когда он снова очутился в настоящем, оказалось, что прошли часы, а может быть, и дни, во всяком случае, ландшафт вокруг снова успел измениться: снега лежало столько, что лошади еле шли, осторожно поднимая копыта и. бережно погружая их снова в белизну. Ледяной ветер бил в лицо. Кашляя, король осмотрелся и заметил, что голландских солдат с ними больше не было. Рядом ехали только граф Худениц, повар и шут.

— Где солдаты? — спросил король, но ему никто не ответил. Когда он повторил вопрос громче, граф Худениц бросил на него непонимающий взгляд, сощурился и снова уставился вперед, навстречу ветру.

«Сбежали, значит», — подумал король. И, кашляя, добавил:

— У меня то войско, которое я заслужил. Шут, повар и канцлер двора, которого нет. Моя призрачная армия, последние верные люди!

— Так точно, — сказал шут, расслышавший его, несмотря на ветер. — Сейчас и во веки веков. Ты болен, величество?

Почти что с облегчением король понял, что шут прав: вот откуда кашель, вот откуда головокружение, вот откуда его слабость перед шведом, вот откуда путаница в голове. Он был болен! Это так замечательно все объясняло, что он рассмеялся.

— Да, — радостно воскликнул он, — болен!

Нагнувшись вперед, чтобы откашляться, он почему-то вспомнил тестя и тещу. Он с первой секунды увидел, что им не понравился. Но все же он одолел их своей элегантностью, своим рыцарским поведением, немецкой ясностью, внутренней силой.

Он вспомнил старшего сына. Прекрасный мальчик, которого все так любили. «Если я не стану вновь правителем, — говорил он сыну, когда тот был еще совсем ребенком, — то им станешь ты, ты вернешь нашей семье ее высочайшее положение». А потом лодка опрокинулась, и он утонул, и пребывал теперь с ангелами Господними.

«И я скоро там буду, — подумал король и прикоснулся к своему пылающему лбу. — В вечном сиянии».

Он повернул голову и поправил подушку. Дыхание обжигало горло. Он натянул одеяло на голову, оно было грязным и дурно пахло. Сколько народа спало в этой постели до него?

Он откинул одеяло и огляделся. Очевидно, он находился на постоялом дворе. На столе стоял кувшин. На полу лежало сено. Единственное окно было плотно застеклено, снаружи кружила метель. На табурете сидел повар.

— Едем дальше, — сказал король.

— Вы слишком больны, — сказал повар. — Ваше величество не может…

— Ерунда, — сказал король, — бред, чепуха, пустая болтовня. Лиз же меня ждет!

Повар что-то ответил, но, наверное, король снова уснул, не успев понять ответ, потому что оказался в соборе, на троне, пред главным алтарем; он слушал хор и вспоминал сказку о веретене, которую ему рассказывала мать. Вдруг стало очень важно восстановить ее в голове правильно, целиком, но воспоминание ускользало: он помнил, что когда сматываешь нитку с веретена, сматывается и кусок жизни, и если сматывать быстро, например, если торопишься или что-то болит, или все идет не так, как хочется, то и жизнь проходит быстрее, и вот человек в сказке уже смотал с веретена все нитки, и все окончилось, едва начавшись. Но что было в середине сказки, король никак не мог припомнить, поэтому он открыл глаза и дал приказ следовать дальше, в Голландию, во дворец, где его ждала супруга, окруженная придворными, облаченная в шелка и диадему, где не прекращались пиры, где лучшие актеры из всех стран мира каждый день давали спектакли, которые она так любит.

К своему удивлению, он снова оказался на коне. Кто-то накинул ему на плечи плащ, но он не спасал от ветра. Весь мир был бел — небо, земля, даже хижины по сторонам дороги.

— Где Худениц? — спросил он.

— Графа нет! — крикнул повар.

— Нам пришлось ехать дальше, — сказал шут. — Деньги кончились, и хозяин постоялого двора нас выставил. «Король, — говорит, — или не король, у меня бесплатно не ночуют!»

— Да, — сказал король, — но где Худениц?

Он попытался сосчитать, что оставалось от его войска. Был шут, и повар, и он сам, и к тому же шут, всего четверо, но когда он на всякий случай сосчитал еще раз, то насчитал всего двоих, шута и повара. Этого просто быть не могло, поэтому он посчитал снова, и получилось трое, а в следующий раз опять четверо: король Богемии, повар, шут и он сам. Тогда он сдался.

— Слезать надо, — сказал повар.

И действительно, намело такие сугробы, что лошадям было не пробраться.

— Он же не сможет идти, — услышал король голос шута, и в первый раз он звучал не язвительно, а как голос обычного человека.

— Все равно надо слезать, — сказал повар. — Сам видишь. Дальше никак.

— Да, — сказал шут, — вижу.

Повар придержал поводья, и шут помог королю спешиться. Он по колени погрузился в снег. Лошадь с облегчением фыркнула, освободившись от груза, теплое дыхание облачком поднялось из ее ноздрей. Король погладил ее по морде. Лошадь посмотрела на него мутным взглядом.

— Но не можем же мы просто бросить лошадей, — сказал король.

— Не волнуйся, — сказал шут, — они не успеют замерзнуть. Их раньше съедят.

Король закашлялся. Шут подхватил его слева, повар справа, и они тяжело зашагали вперед.

— Куда мы идем? — спросил король.

— Домой, — сказал повар.

— Я понимаю, — сказал король, — но сегодня. Сейчас. В этом холоде. Куда мы идем?

— В половине дня пути к западу вроде бы деревня, где еще есть люди, — сказал повар.

— Точно никто не знает, — сказал шут.

— Полдня пути сейчас — это целый день пути, — сказал повар. — Снег.

Король закашлялся. Кашляя, он ступал по снегу; ступая, он кашлял; он кашлял и ступал, и кашлял, и удивлялся, что грудь почти перестала болеть.

— Мне кажется, я выздоравливаю, — сказал он.

— Конечно, — сказал шут. — Сразу видно. Вы обязательно выздоровеете, ваше величество.

Король почувствовал, что упал бы, если бы его не подхватили шут и повар. Сугробы стояли все выше, все труднее было держать глаза открытыми на ледяном ветру. Он услышал собственный голос, в третий раз спрашивающий: «А где Худениц?» Болело горло. Повсюду снежинки, даже если закрыть глаза: мерцающие, танцующие, кружащиеся точки. Он вздохнул, ноги подкосились — никто его не поймал, снег мягко принял тело.

— Нельзя же его здесь бросить, — услышал он голос над собой.

— Но что делать?

Руки потянулись к нему, потащили его вверх, а потом ладонь почти нежно провела по его лбу, напомнив ему самую добрую из вырастивших его нянек, тогда, в Гейдельберге, когда он был еще только принцем, а не королем, и все еще было хорошо. Ноги ступали по снегу, а когда он на секунду открыл глаза, то увидел совсем рядом контуры сломанных крыш, пустые окна, разрушенный колодец. Людей не было.

— Внутрь нельзя, — услышал он. — Крыши сломаны, и к тому же там волки.

— Но снаружи мы замерзнем насмерть.

— Мы с тобой не замерзнем, — сказал шут, — ты да я.

Король огляделся. И правда, повара не было видно; он был вдвоем с Тиллем.

— Он решил пойти другой дорогой, — сказал шут. — Обижаться тут не на что. В такую метель каждый заботится о себе.

— Почему мы не замерзнем?

— У тебя слишком сильный жар, чтобы замерзнуть. Холод тебе не страшен, ты умрешь раньше.

— Отчего умру? — спросил король.

— От чумы.

Король помолчал. Потом спросил:

— У меня чума?

— Бедняга, — сказал шут. — Бедный Зимний король, да, чума. Много дней уже. Ты не заметил бубоны на горле? Когда вдыхаешь, разве не чувствуешь?

Король вдохнул. Воздух был ледяным. Он закашлялся.

— Если это чума, ты ведь заразишься.

— В такой холод не заражусь.

— Можно мне теперь лечь?

— Ты король, — сказал шут. — Ты можешь делать что хочешь, где хочешь и когда хочешь.

— Тогда помоги мне, я лягу.

— Ваше величество, — сказал шут и подхватил его голову и плечи, помог опуститься на землю.

Никогда еще король не лежал так мягко. Сугробы слабо мерцали, небо уже темнело, но снежинки все еще ярко искрились. Он подумал о бедных лошадях, живы ли они еще. Потом подумал о Лиз.