Он замолкает. Мимо его уха, жужжа, проносится муха, делает крюк, садится ему на лоб. Прогнать ее или сделать вид, что не замечает? Что более подобает достоинству суда, что менее смехотворно? Он косится на ментора, но тот не дает подсказки.

Вместо этого доктор Тесимонд наклоняется вперед, смотрит на Ханну Крелль и спрашивает:

— Это твое признание?

Она кивает. Ее цепи звенят.

— Нужно вслух сказать, Ханна.

— Это мое признание.

— Все это ты творила?

— Все творила.

— А кто был зачинщик?

Она молчит.

Доктор Тесимонд делает жест, охранник подталкивает мельника вперед. Начинается главная часть процесса. На старую Ханну они наткнулись почти случайно; у колдуна почти всегда бывает свита, и все же много времени прошло, пока жена Людвига Штеллинга под угрозой наказания призналась, что подагра мучает ее именно с тех пор, как она поссорилась с Ханной Крелль, и только еще через неделю допросов Магда Штегер и Мария Лозер вспомнили, что непогода всегда наступала в те дни, когда Ханна сказывалась бальной и не приходила в церковь. Сама Ханна недолго отпиралась. Стоило мастеру Тильману показать ей инструменты, как она начала признаваться в своих преступлениях, а когда он всерьез взялся за дело, то очень скоро открылся и весь их размах.

— Клаус Уленшпигель! — доктор Тесимонд поднимает в воздух три листа бумаги. — Твое признание!

Доктор Кирхер видит бумагу в руках ментора, и у него сразу же начинает болеть голова. Каждое предложение он знает наизусть, он все переписывал их и переписывал перед закрытой дверью, через которую ему все было слышно.

— Можно я скажу? — спрашивает мельник.

Доктор Тесимонд смотрит на него с неодобрением.

— Пожалуйста, — говорит мельник. Он трет красный отпечаток кожаного ремня на лбу. Цепи звенят.

— Что такое? — говорит доктор Тесимонд.

Все время так было. Такой сложный случай, как этот мельник, повторял доктор Тесимонд, ни разу ему не попадался! До сих пор, даже после всех стараний мастера Тильмана — после иглы и лезвия, после огня и соли, после кожаного ремня, мокрых ботинок, тисков и стальной графини, — все туманно. Заплечных дел мастер умеет развязывать язык, но как быть с человеком, который и сам не умолкает, все говорит и говорит, и возражает сам себе без конца, будто и не писал Аристотель своих трудов по логике? Сперва доктор Тесимонд считал это гнусной уловкой, но потом заметил, что в запутанных речах мельника встречаются обрывки истины, а иногда и удивительные озарения.

— Я все думал, думал, — говорит Клаус. — Я теперь понял. Свои ошибки. Я прошу прощения. Прошу снисхождения.

— Ты совершал то, что сказала эта женщина? Был зачинщиком великого шабаша?

— Я думал, что умен, — говорит мельник, опустив глаза. — Слишком много о себе вообразил. Слишком много ждал от своей дурацкой головы, от своего слабого разума, простите меня. Прошу снисхождения.

— А злые заклятия? А порченые поля? Холод, дождь — это все ты натворил?

— Я лечил больных, как в старину делалось. Некоторым не помогало, старые средства не так уж надежны, но я старался, мне ведь и платили, только если помогло. Если кто просил предсказать будущее, я предсказывал, по воде и по птичьему полету. Петера Штегера двоюродный брат — не Пауль Штегер, а другой, Карл, — так я ему говорил, чтобы он не лез на бук, даже если там и спрятано сокровище, все равно не надо, не лезь, так ему и сказал, а Штегер, который Карл, и говорит: «У меня на буке сокровище?» — А я ему говорю: «Не лезь, Штегер», а он говорит: «Ежели там сокровище, то полезу»; да возьми и упади, да голову разбей. И вот я все думаю и никак не могу понять: предсказание, которое бы не сбылось, если бы я его не произносил, — это предсказание или вовсе что-то другое?

— Ты слышал признание ведьмы? Она призналась, что ты — зачинщик шабаша, ты слышал это?

— Если на буке и вправду было сокровище, то оно все еще там…

— Ты слышал слова ведьмы?

— А те два дубовых листа, которые я нашел…

— Только не это!

— Два листа, а на вид — совсем как один.

— Да хватит же о листьях!

Клаус потеет, тяжело дышит: «Меня это до того запутало…» Он задумывается, трясет головой, чешет свои бритый затылок, так что звенят цепи. «Можно я листья покажу? Они еще на мельнице, на чердаке, где я занимался своими дурацкими изысканиями…» Он поворачивается и протягивает руку над головами зрителей, цепи звенят. «Можно моего сына за ними послать».

— На мельнице больше нет твоего колдовского скарба, — говорит доктор Тесимонд. — Там теперь новый мельник. Не думаю, что он сохранил эту дрянь.

— А книги? — тихо спрашивает Клаус.

Доктор Кирхер с беспокойством замечает, что на бумагу в его руках садится муха. Ее черные ножки следуют контурам букв. Уж не пытается ли она что-то ему сказать? Но она движется так быстро, что знаки не разобрать, да и нельзя ему снова отвлекаться.

— Где мои книги? — спрашивает Клаус.

Доктор Тесимонд делает знак своему фамулусу, тот встает и зачитывает признание мельника.

Мысли его снова переносятся к допросу. Батрак Зепп с готовностью рассказал, что часто заставал мельника в глубоком сне посреди дня. Без свидетелей подобного забытья никого нельзя обличить в ведовстве, правила тут строгие. Прислужники сатаны покидают свои тела и духом переносятся в дальние края. Не добудишься, хоть кричи, хоть тряси, хоть ногами пинай, так Зепп сказал, так и записано, и пастор мельника тоже обличил — чуть что ему не по нраву, говорит, так он сразу давай кричать: «Я тебя проклинаю, я тебя огнем пожгу, я на тебя страдания нашлю!» «Всей деревне его слушаться приходилось, — сказал пастор, — все его гнева боялись». А жена пекаря видала однажды демонов, которых мельник в темноте призвал на поле Штегера, склизких полночных тварей: у каждого зубы, когти, жуткая пасть, огромный уд — доктор Кирхер еле себя заставил записывать такие страсти. А потом четверо, пятеро, шестеро жителей деревни, а потом еще трое, а потом еще двое — все больше и больше — подробно описали, как он насылал непогоду на их поля. Это еще важнее забытья — если не доказано, что обвиняемый порчу наводил, можно его судить только как еретика, но не как колдуна. Чтобы точно не вышло ошибки, доктор Кирхер целыми днями объяснял свидетелям, какие слова и жесты они должны были видеть; соображают они медленно, все приходилось десятки раз повторять, пока не вспомнят — заговоры, древние формулы, сатанинские заклинания… В конце концов выяснилось, что они и правда слышали все нужные слова и видели все нужные жесты, только пекарь уже после допроса сказал вдруг, что не уверен, но тогда доктор Тесимонд отвел его в сторону и спросил, правда ли он хочет защищать колдуна и праведна ли его собственная жизнь настолько, что ему нечего бояться, если ее возьмутся как следует изучить. Тогда пекарь вспомнил все же, что и он видел все то, что видели другие, и на этом все доказательства были в сборе, и осталось лишь подвергнуть мельника допросу с пристрастием и добиться от него признания.

— Я насылал на поля град, — читает доктор Кирхер. — Чертил круги на земле, призывал злые силы снизу и демонов сверху, и Повелителя Воздуха, и наводил порчу на посевы, и сковывал льдом землю, и губил зерно. Кроме того, я раздобыл запрещенную книгу на латинском языке…

Тут он замечает чужака и замолкает. Откуда он взялся? Доктор Кирхер не видел, как тот приблизился, но если бы он с самого начала был среди зрителей, с его-то широкополой шляпой, и бархатным воротником, и серебристой тростью, то уж наверняка бы бросился в глаза! Стоит себе рядом с телегой бродячего певца. А может быть, это марево? Сердце екает. Что, если этот человек только ему виден, а для остальных незрим?

Но вот чужак медленно выходит вперед, и люди расступаются в стороны, пропуская его. Доктор Кирхер выдыхает с облегчением. Бородка чужака коротко подстрижена, плащ на нем бархатный, на войлочной шляпе подрагивает перо. Он торжественно снимает шляпу и раскланивается.