– Вот и благодари Бога за такое, Арман. Видишь, бывает и хуже, а нам, значит, еще повезло.

– Может, ты и прав, Пьер. Поживем – увидим.

За час до захода солнца суда отшвартовались у причалов. Толпа любопытных тут же собралась рядом, поднимая тонкую пыль босыми ногами. Крики, приветствия и причитания сливались в общий гвалт. Лица толпы были оскалены злобой, рты изрыгали проклятия на головы неверных. В руках некоторых сверкали обнаженные ханджары – обоюдоострые кинжалы с тонким клинком.

– Что это они так свирепо встречают своих? – спросил Арман, поеживаясь при виде такого скопища обозленных арабов.

– А чего им радоваться, Арман? Добычи нет, погибших много, корабль потеряли. С чего им радоваться-то? Того и гляди, на нас набросятся. С них станется! Фанатики!

Тут матросы стали грубо поднимать их и заталкивать в люк, ведущий в трюм. Пьер не мог наступить на ногу и прыгал на одной, цепляясь за фальшборт. Арман его поддерживал здоровой рукой. Очутившись в темноте, Пьер сказал:

– Вот мы и в трюме. А ты радовался…

Они устроились на каких-то мешках и тюках, но духота и жара так на них подействовали, что им стало дурно. В головах стучали молотки, раны сильно заныли от пульсирующей в жилах крови. Пленники обливались липким потом и гадали, скоро ли их выпустят на свежий воздух. Обоих стала мучить жажда, но о них, казалось, забыли.

Беготня на палубе продолжалась до темноты, после чего шум помаленьку стал затихать. Прохлада ночи почти не проникала сквозь густую решетку люка, лишь к утру стало немного легче, но без воды Пьер и Арман чувствовали себя настолько плохо, что перестали разговаривать. Языки не помещались во ртах, а гортань стала шершавой и болезненной.

Наконец решетка открылась, и почти черная рука протянула кувшин с водой и черствую заплесневевшую лепешку.

С большим трудом пленным удалось сделать по паре глотков, после чего Пьер сказал, едва ворочая языком:

– Сразу не удастся напиться. Горло так пересохло, что глотать невозможно. Подержи воду во рту, а уж потом постарайся проглотить.

Их мучения продолжались еще целый день. Лишь когда солнце перестало калить палубу, их вытащили из трюма. Ночь сверкала крупными звездами и веяла прохладным, по сравнению с трюмным, воздухом.

Их повели на берег, где, подгоняя палками, погнали по кривым темным переулкам вверх по склону. Пьер с трудом передвигался, морщился от боли, пока кто-то не сунул ему в руки толстую палку. Теперь он мог на нее опираться, и боль в ноге несколько поутихла.

Полчаса такой медленной ходьбы – и они очутились возле довольно длинного здания. Как потом оказалось, они попали в бент – тюрьму для рабов. Их втолкнули в подвальное помещение, где было относительно прохладно, но спертый от множества грязных вонючих тел воздух делал жизнь в этом смрадном помещении совершенно жуткой.

Почти две недели прошли как в кошмарном сне, а вернее, почти без сна. Мучительно болели раны, спертый воздух подвала, насыщенный влагой, испарениями грязных тел, вонью нечистот, – все это представлялось молодым пленникам настоящим адом, о котором им часто напоминали священники.

Но, проснувшись глубокой ночью, Пьер вдруг ощутил что-то необычное в своем теле. Он чувствовал себя как-то необыкновенно легко, прислушался к самому себе и только тут понял, что все дело в том, что рана совсем не болит, а в теле не ощущается жара. Голова была ясной – головные боли уже прошли и лишь изредка напоминали о себе коротким всплеском.

Он лежал и радовался покою. И адские условия их существования теперь не казались такими страшными и невыносимыми. Он посмотрел на лежащего рядом Армана. Ему хотелось разбудить товарища и сообщить тому радостную весть, но он не решился беспокоить парня.

Пьер лежал, прислушиваясь к бормотанию, храпу, стонам во сне и кряхтению уставших за день пленников. Тут находились девятнадцать мужчин разного возраста и национальностей. Пьер уже знал, что среди них четверо испанцев, семеро французов, два мальтийца, один из которых был рыцарем ордена, пятеро итальянцев и один голландец.

Мало кто знал язык другого, но долгое общение породило какую-то смесь, похожую на тарабарщину, с преобладанием французских слов. На таком жаргоне и изъяснялись между собой несчастные, ожидающие поступления выкупа. Некоторые, правда, ничего не ждали, ибо далеко не все могли рассчитывать на деньги родственников. А благотворительные общества не всех могли выкупить.

Пьер поудобнее устроился на полусгнившей соломе и закрыл глаза. Он не заметил, как проспал до сигнала надсмотрщика, который ударом бича, звучащего громче пистолетного выстрела, поднимал всех в считанные секунды.

– Арман, как ты? – с надеждой в голосе спросил Пьер.

– А что такое, Пьер?

– Мне значительно лучше, Арман. Я выздоравливаю!

– Это радостная весть, только кричать об этом не стоит. Помолчи лучше.

– Понятно… – протянул Пьер и напустил на лицо привычное уже скорбное выражение.

– Еще успеем спину наломать, так что лучше не спешить с этим.

Когда после торопливого, но скудного завтрака все разошлись на работы, в подвале осталось трое больных. Кроме Пьера и Армана на соломе лежал старый священник – его не мог поднять даже красноречивый щелчок бича.

– Отец Бонифаций! – сказал Арман, поворачивая голову к больному. – Вам плохо?

– Да, сын мой. Сегодня я совсем немощен. Видно, Господу нашему угодно за грехи мои наслать на меня еще и эту напасть…

– Да Господа ли это деяния, отец Бонифаций? – подал голос Пьер. – Годы ваши дают себя знать. Ведь седьмой десяток – не очень приятная штука.

– И то верно, сын мой. Но от этого мне не легче.

– Всем тяжело, отец Бонифаций, – успокаивал того Арман. – А что у вас болит? И что слышно про выкуп?

– Видимо, Пьер прав. Просто старость свое берет, и так угодно Господу. А про выкуп за меня ничего не слышно. Да и откуда взяться слухам, коли платить за меня некому…

– А как же ваш храм, а приход? – возмутился Пьер.

– Все в руках Господа! Ничего не слышно. Наверное, мои братья по храму не считают меня таким ценным человеком, чтобы выкладывать за меня триста золотых.

– Стало быть, скуповаты ваши монастырские, – Пьер радовался хотя бы тому, что может теперь поговорить, не морщась от боли.

– Видимо, не достоин я их снисхождения.

– И Господь наш не заступается за вас, отец?

– Наверное, так угодно Богу, сын мой.

Наступила тишина, слышно было лишь тяжелое дыхание отца Бонифация.

Мучительно хотелось есть. Заживление раны сильно повысило аппетит Пьера, но приходилось ждать до возвращения всех с работ. Тогда всем давали жидкую похлебку, апельсин, кружку воды. Приходилось терпеть, иначе можно было вызвать ярость надсмотрщиков, и тогда уже битья не избежать. Проходили дни, и Пьеру казалось, что лучше было бы отправляться на работы, чем сидеть в этой вонючей дыре. Они ждали, когда им предложат написать письма родным с требованием выкупа, но пока никто им ничего об этом не говорил. Приятели нервничали и ждали.

За те две недели, что пленники пребывали в подвале, один их товарищ уже получил возможность покинуть тюрьму – был прислан выкуп, и пленник, радостный и счастливый, покинул темницу.

Острая зависть сверкала в глазах оставшихся, когда он покидал их общество, не в силах удержать рвавшуюся на лицо улыбку. Ему давали десятки поручений, он обещал их все выполнить, и каждый полагал, что уж про него-то тот не забудет и поможет вызволить из плена у неверных.

– Скоро к нам опять заглянет мулла, – сказал как-то испанец по имени Хосе.

– Опять будет склонять принять их веру? – спросил его приятель Диего, почесывая спину грязными ногтями.

– Вероятно. Чего же еще ему тут делать.

– И что, выпадает ему удача? – спросил Пьер, поворачивая голову в сторону говоривших. – Вы ведь давно здесь и уже многое знаете.

– А почему бы и нет! Не всякий может выдержать такие мучения, особенно если подворачивается возможность избежать их.