Против тренера и собственника помещения были заведены уголовные дела. Родители потерпевших изо всех сил способствовали продвижению дел, а отцы даже пытались устроить расправу. Встретив их, поджидавших его на улице в темном переулке, Юрий Михайлович все понял, молча сел на землю и сказал: «Бейте». Говорят, мужчины тогда оробели и ушли, осыпая его проклятиями.

В колледже прошли массовые собрания на тему: «Юрий Бурцев – герой или преступник?» Весь город разделился на два лагеря. Не выдержав давления, твердый как камень тренер запил. Спасли его бывшие ученики и жена.

Много поколений людей прошли через наш зал бокса, и некоторые из них, познав школу жизни у тренера, пробились во власть и не дали делу дойти до суда. А жена и дети обеспечили ему душевный покой; я тоже был среди них. Еще через год, благодаря успешным ученикам, зал открыли снова, допустив в качестве младшего тренера и дядю Юру.

Иногда я радуюсь, что остался лежать в тот вечер на земле и мне не пришлось принимать тех страшных решений, которые принял мужчина.

Окончив колледж, я крепко задумался о своем будущем. Что-то надломилось во мне после ночи огня. Наблюдая, как полгорода хотело казнить дядю Юру, видя ненависть и раздражение, боясь проходить каждый день мимо остатков подвала, – я решил уехать. Возможно, я бежал от проблем, а может, наивно надеялся, что в Москве ждет волшебная палочка, взмах которой преобразит мое серое мышление в нечто совершенно прекрасное. Так или иначе, из самых близких людей здесь оставалась только мама. Твердо решив навещать и звонить ей, я объявил о своем решении. Мама поняла все без всяких объяснений. В её нежных, глубоких и немного грустных глазах я нашел благословение.

На перроне меня провожала горстка близких людей, среди которых был и дядя Юра. Он принёс корзину клубники, наказав мне непременно разыскать Марию и отдать ей. Я обнял его на прощание.

Тренер изменился: постарел с очередным выпуском, а ещё впервые за тридцать лет его настроение больше не отражали усы. Они сгорели в том подвале навсегда.

Свой первый мужской поступок я совершил в шесть лет, следующий – в тринадцать, и оба они были связаны с моей Гатой.

Гата, собака породы бигль, которая была рядом с самого моего рождения, к старости заболела и уже не была способна ни на что. Я с горечью кормил ее, вычесывая и помогая добираться из дома до туалета на улице. Смотря в эти печальные, влажные и очень умные глаза, я вспоминал Гату молодой и полной сил.

Когда мне было шесть лет, отец вывез всю семью на озеро Севан. Ереван мы покинули рано утром, чтобы успеть насладиться вечным покоем озера. Противоположный берег напомнил мне, ребенку, гребенчатый хвост огромного змея, что возлег на отдых после битвы с кем-то не менее большим и легендарным. Хвост был зеленый, весь в поперечных складках, объем которых усиливался за счет игры солнца и тени. Готов был поклясться, как сквозь дымку воздуха я видел, что хвост слегка дрожал и шевелился, никак не находя удобную позу.

– Папа, на том берегу змей! Смотри: вот торчат зубцы, как у динозавра, а вон там лапа опущена в воду для прохлады, – кричал я, указывая пальцем на дальнюю скалу.

– Конечно, Давид, я вижу. Я тебе более скажу, сын: в озере водятся опасные хищные ящеры, и только настоящий мужчина способен простоять в воде всю ночь. Если струсишь – позор!

– Папа, а можно я попробую?

– Левон, ты что творишь? Сын простудится, ты его убить хочешь? – кричала мать, замахиваясь платком.

Отец довольно ухмылялся, подмигивая мне. Глаза его при этом, скрытые за длинными мощными бровями, как всегда, горели жизненной силой и уверенностью.

Тот причал на озере Севан, на котором мы отдыхали, запомнился мне на всю жизнь. Мы с матерью сидели на берегу, наслаждаясь сочной бараниной. Отец и Гата стояли на самом краю причала: он смотрел вдаль, собака же лаяла на пролетавших мимо стрекоз, пытаясь поймать их пастью. От обеда меня оторвал визг Гаты: подняв голову, я увидел, как та барахтается в воде, видимо заигравшись и упав с высокого причала вниз.

Я заплакал. К тому моменту я не умел плавать и очень сильно испугался. Вдали над гребнями волн качалась голова Гаты с огромными, полными ужаса глазами. Я запомнил этот взгляд и навсегда принял правило: если погибать, то вместе. Спешно скинув обувь, уворачиваясь от матери, я кинулся в воду, захлебываясь от воды и слез, пытаясь то ли бежать по дну, то ли грести руками. Мы встретились на середине пути: испуганная собака и обессиленный ребенок. И если первая бы наверняка добралась обратно, то второй слишком сильно нахлебался воды, чтобы цепляться за жизнь. Мгновение спустя мощные руки отца вытянули меня из озерной глади и вынесли на берег.

Откашлявшись, я отогревался у костра. Родители так орали друг на друга, что, казалось, даже исполинский змей на том берегу испуганно поджал каменный хвост.

– Ты чуть не убил его! – кричала мать – Подонок!

– Он должен вырасти мужчиной! И должен уметь нести ответственность!

– Ему всего шесть лет, Левон!

– Дорогая, я знаю этот причал. Мне там по грудь! Я был рядом и все контролировал!

– Ты маньяк! Ты ставишь эксперимент над собственным ребенком!

Я слушал их и недоумевал, как они не понимают: в озере водятся хищные ящеры, которые наверняка бы сожрали мою Гату, если бы я, а затем и отец не отогнали их. Ох уж эти взрослые…

Засыпая, я обнимал Гату и по секрету рассказывал ей, что сегодня я был настоящим мужчиной. Собака нежно лизала детское лицо.

Прошли годы. Мне тринадцать лет. Я окреп благодаря занятиям вольной борьбой и постепенно приобретал взрослую силу. Начал понемногу вникать в дела отца; меня интересовало все: и строительный бизнес, и виноградники. Гата же старела. Седой врач, от которого вечно несло перегаром, сказал, что собака мучается, и нам следовало бы ее усыпить.

– Ты хозяин, – говорил отец, – тебе и решать.

– Я решаю, что ей надо жить. А от этого врача вечно воняет!

Так продолжалось еще полгода. Гате становилось все хуже. Она перестала контролировать кишечник, плохо ела и почти не спала. Однажды отец позвал меня к себе в кабинет:

– Давид, ты помнишь, что сам принял решение о собаке?

– Да папа, я каждый день ухаживаю за ней, чешу ее…

– Ты глуп! – он резко прервал меня. – Ты решил за собаку, что ей надо жить, но муку оставил лично ей! Ты ходишь, бегаешь, вкусно ешь, тренируешься – и не чувствуешь ее боли. Все, что ты делаешь, – это прибираешь за ней говно, не замечая чужих страданий. Так друзья не поступают. Принимай решение. Пора.

Я не плакал с шести лет и впервые за многие годы разрыдался. Два дня я провел с Гатой, не расставаясь ни на час, а затем объявил: друга надо усыпить.

Отец выслушал меня и положил руку на плечо:

– Ты уже придумал, как это пройдет?

– Да, мы пойдем к твоему вечно пьяному врачу и… – договорить сил не хватило.

– Тебе не стыдно, сын? Ты провел тринадцать лет с этой собакой, вместе вы погибали в водах Севана, и ты позволишь какому-то человеку убить ее? Ты должен сделать это сам. Раз вместе, то до конца. Ты мужчина. Она должна видеть тебя в момент последнего вздоха.

Моему ужасу не было предела. Я орал, психовал, разбивал кулаки в кровь, но все же принял мнение отца.

В тот темный день я не выпускал Гату из рук. Мы молча приехали в клинику, где ветеринар, уже предупрежденный отцом, подготовил все, что требовалась.

В больнице был выходной. Никаких свидетелей: только я, папа и моя собака. Ветеринар объяснил, что сначала надо ввести глубокий наркоз для предотвращения боли, в затем – вещество, останавливающее сердце.

В вену, пока Гата была в сознании, я вставить ничего бы не смог: не хватило навыков.

А вот финальный, убивающий, укол уснувшей собаке – был мой. Мысли парализовало; похожий на живой труп, я молча и хирургически точно выполнил все указания ветеринара. Раствор с жидкой смертью был введен до конца.