Спустя некоторое время, когда снаружи почти окончательно воцарилась темная октябрьская ночь, из конуры восемьсот пятнадцатого отсека раздался резкий скрип когтей и шорох соломы. Казалось, обитатель клетки пытается выкопать норку в бетонном полу. Потом стало слышно, как зубы впиваются в трещащее дерево. Затем примерно на минуту все смолкло. И наконец из конуры высунулась черно-белая голова гладкошерстного фокстерьера. На несколько мгновений пес замер, навострив уши и вскинув принюхивающийся нос. Потом вышел наружу весь, отряхнулся, полакал из миски воды, задрал ногу у кирпичной стены… И направился к сетке, отделявшей его от соседа.
Вид у терьера был, мягко говоря, странный. На голове у него красовалось что-то вроде черной шапочки, отчего он напоминал зверюшку со страниц детского комикса. Художники наделяют эти создания головами кошек, собак, медведей, мышей или кого-то еще, но при этом непременно снабжают одеждой — и нимало не заботятся об анатомическом правдоподобии, так что у рисованных зверьков смещаются локти, появляются кисти рук и так далее. Ну, а этот терьер и в самом деле носил черную шапочку, то есть хирургическую повязку из прочной клеенки, накрепко приклеенную к голове перекрестными полосами пластыря — с тем, чтобы собака не стала чесаться и не содрала антисептический тампон, прикрывавший рану. Все сооружение имело форму скругленного ромба и было кокетливо надвинуто на правый глаз. В результате, чтобы посмотреть прямо перед собой, песик был вынужден наклонять голову вправо, что придавало ему хитровато-осведомленный вид.
Добравшись до сетки, терьер потерся об нее ухом, словно пытаясь избавиться от повязки, но тотчас, вздрогнув, оставил свое намерение и уселся на пол против соседа — огромного черного косматого пса.
— Рауф! — позвал терьер. — Рауф, прикинь, они утащили все рододендроны, оставив только червяков. Вертится, вертится шар го… Ой, а темно-то как! Лишь одинокая звезда светит мне прямо в глотку, вот и все. Прикинь, Рауф, мой хозяин…
Черный пес вскочил на ноги, и это движение автоматически перекрыло подачу в шланг кислорода. Скаля зубы и пригнув уши, кобель подался назад, приникая к соломе. Глаза у него горели яростью, он принялся лаять так, словно на него со всех сторон наседали враги:
— Рауф! Р-р-рауф! Гр-р-рауф!
Он поворачивал голову из стороны в сторону, выискивая, в кого запустить зубы.
— Гр-р-рауф! Рауф! Рауф!
Остальные псы в помещении немедля откликнулись:
— Я бы тебе задал, если бы мог только добраться!
— Эй ты там, заткнись!
— Думаешь, тебе одному не по нраву эта поганая дыра?
— Слушайте, дадут нам хоть немного поспать, а?
— Ау! Ау! Это, верно, тот паршивец, который хотел быть волком?
— Рауф! — быстро вставил терьер. — Рауф, быстро ляг и затихарись, пока грузовик не приехал… то есть пока листья не загорелись! Я-то уже падаю со всей скоростью! Если замолчишь, я сумею до тебя дотянуться…
Рауф рявкнул еще раз, затравленно огляделся, потом медленно понурился, подошел к сетке и обнюхал прижатый к ней черный носик соседа. Еще несколько мгновений, и он улегся и начал тереться черной лохматой головой о вертикальную стойку.
Шум в помещении постепенно затих.
— От тебя железной водой пахнет, — сказал терьер. — Ты опять в железной воде плавал, ну и дух, говорит мой нюх, ух, ух…
После долгого молчания Рауф ответил:
— Угу. Вода.
— Вот-вот. Пахнет, как у меня в поилке. Я угадал? Кстати, там дно грязное. Я все чую, хоть у меня в голове и устроили загончик для кур…
— Что?
— Я говорю, в голове у меня устроили загончик для кур. Те, в белых халатах, все проволокой заплели.
— Когда это они? Я что-то не вижу…
— Еще бы, — сказал терьер таким тоном, словно отмахивался от совершенно бессмысленного вопроса. — Ну конечно же, видеть этого ты никак не можешь!
— Вода… — снова пробурчал Рауф.
— Слушай, а как ты выбрался? Ты ее всю выпил, или солнышко ее высушило, или как?
— Не помню, — ответил Рауф. — Выбрался… — Он уронил голову на солому и стал лизать и покусывать подушечку передней лапы. Потом сказал: — Выбрался… Я никогда не помню, как вылезаю оттуда. Наверное, они вытаскивают меня. Короче, отвяжись, Надоеда.
— А может, ты вовсе и не выбрался, — сказал терьер. — На самом деле ты утонул. И вообще все мы уже умерли. То есть даже и не рождались. Живет на свете мышка, певунья — лучше нет… Меня укусили за самые мозги, и все время идет дождь. По крайней мере, в этом глазу.
— Надоеда, ты спятил! — зарычал Рауф. — Хорош болтать, я очень даже живой! Если не веришь, просто не отдергивай голову…
Терьер отскочил прочь. И весьма вовремя — там, где только что был его нос, лязгнули челюсти.
— Верно, я спятил. В голове сдвиг, летит грузовик… я очень извиняюсь. Дорога — ну, где все это произошло — она была черная и белая. Прямо как я, понимаешь?
Он замолчал, потому что Рауф перекатился в соломе и опять замер, словно выбившись из сил.
— Вода, — пробормотал большой пес. — Что угодно, только не в воду… опять… завтра… — Тут он приоткрыл один глаз и взвился, точно ужаленный: — Белые халаты! Белые халаты идут!..
На сей раз всеобщего протестующего лая не последовало. Такой клич в виварии раздавался слишком часто и внимания уже не привлекал.
Надоеда вернулся к стенке вольера. Рауф сидел по ту сторону и смотрел на него. Он сказал:
— Всякий раз, когда я ложусь и закрываю глаза, то внезапно оказываюсь в воде. А потом вскакиваю — и ее нигде нет!
— Прямо как радуга, — ответил Надоеда. — Она плавится и тает. Я видел разок, как это бывает. Мой хозяин бросил палочку, и я побежал за ней вдоль берега, и там… Ух ты! — Терьер помолчал немного и продолжил: — А почему ты не таешь? Тогда уже никто не смог бы тебя в воду засунуть…
Из соседней клетки послышалось рычание.
— Вечно ты твердишь про своего хозяина, — буркнул Рауф. — У меня вот никогда хозяина не было. Но при всем том я не хуже тебя знаю, что это значит — быть собакой!
— Рауф, послушай, нам непременно надо через дорогу. Мы должны перейти через дорогу, прежде чем…
— Собака не отступает, — резко проговорил Рауф. — Собака никогда не отказывает человеку в его просьбе. Она для этого на свете живет. Поэтому, если мне скажут — лезь в воду, я… я должен… я… — Он содрогнулся и замолчал. Потом проговорил: — И все равно я не могу больше выносить эту воду…
— А кстати, куда потом сливают воду? — спросил Надоеда. — Не могу понять, почему она вся никак не вытечет? Наверное, весь слив забит палыми листьями. А нога уиппета… они ее, наверное, съели. Знаешь, я как-то спросил его во дворе, но он не мог точно сказать. Говорит, они ее забрали, пока он спал. Ему как раз снилось, что его привязали у каменной стенки, а та взяла да и обрушилась. Прямо на него.
— Собаки живут для того, чтобы делать, что говорят им люди. Я это и без всякого хозяина нюхом чую. А значит, у людей должны быть свои причины, ведь так? Это нужно им на какое-то доброе дело, просто они о нем знают, а мы — нет.
— Какая досада, здесь даже косточку не зароешь, — сказал Надоеда. — Я пробовал, честно. Земля слишком твердая. И голова еще болит… ничего удивительного, у меня ведь садик в ухе, чтоб ты знал. Я и теперь слышу, как там листья шуршат.
— Я все равно не могу больше выносить эту воду, — пожаловался Рауф. — С ней ведь даже подраться нельзя. — Он поднялся и принялся расхаживать вдоль сетки. — Этот запах… Запах железного пруда, в котором…
— Слушай, всегда есть вероятность, что они его потеряют. Они уже разок потеряли целое небо облаков. Утром их было полным-полно, а к вечеру — глядь! — и ни одного нету. Все улетели прочь на крыльях барашков…
— Посмотри-ка сюда, — позвал вдруг Рауф. — Вот здесь, возле дна, сетка отстала. Если ты подойдешь и засунешь под нее нос со своей стороны, то сможешь ее приподнять!
Надоеда с готовностью подошел. Кусок сетки длиной около восемнадцати дюймов действительно отстал от горизонтального металлического ребра, разделявшего клетки.
