Чванливая дама установила правило, запрещающее мне издавать звуки по ночам. Мне нельзя было ни кашлянуть, ни чихнуть, ни освободиться от газов. Я должна была ходить так тихо, словно мои туфли были сотканы из облаков. Она часто кричала, а потом с рыданиями жаловалась богине Милосердия на страшное наказание, которое она должна терпеть рядом с «таким человеком», то есть со мной. Я уговаривала себя потерпеть и надеялась, что мое мнение о ней может измениться, как когда-то случилось с Сестрой Юй. Но этого не произошло.

После соседства с этой неприятной женщиной я с радостью переехала к пожилой даме, которая была глуха. За небольшие деньги я помогала ей по ночам чистить и варить арахис, который утром, к завтраку, она с рисовой кашей продавала людям. Днем в жаркие часы мы спали. Это была хорошая жизнь: ночью варить арахис, а днем спать. Но однажды к ней пришла пара и заявила, что они ее родственники.

— Вот, мы пришли, пусти нас жить, — потребовали они.

Она не знала этих людей, но они привели такие запутанные родственные связи, что ей пришлось признать, что они могут быть родней. Перед уходом от нее я сосчитала скопленные деньги, и оказалось, что их хватало на самый дешевый билет до Пекина.

Но, придя на вокзал, я узнала, что деньги опять обесценились, а стоимость билета поднялась еще выше, почти в два раза. Я почувствовала себя насекомым, которое ползет вверх по ветке, стараясь спастись от быстро прибывающей воды.

На этот раз мне был нужен другой, более надежный план для изменения моих обстоятельств. На каждом углу люди говорили об одном и том же: у меня такая-то ситуация, я так-то могу ее улучшить.

Я поняла, что в Гонконге оказалась среди людей, которые считали, что могут изменить свою судьбу, больше не смиряясь с ней. И возможности для таких перемен тоже имелись: можно было использовать свой ум, свою жадность и свои связи.

Разумеется, я была умной, и если бы я вдобавок была еще и жадной, то уже продала бы гадательную кость. Но я снова решила, что не стану этого делать. Я не настолько бедствовала, и уважала память своей семьи.

А вот из связей после смерти мисс Грутофф у меня осталась только Гао Лин, но и она была бесполезна. Она не умела добиваться своего. Если бы в Америку поехала я, мне удалось бы использовать свою силу и найти способ получить для нее визу, самое долгое — за несколько недель. И тогда бы мне не пришлось мыкаться только потому, что Гао Лин не знала, что делать. Проблема как раз и состояла в том, что Гао Лин тоже была сильной, но не всегда умной. Она была избалованной любимицей матери, и годы, которые она провела в приюте, тоже дались ей легко. Я всегда и во всем ей помогала, и Сестра Юй — тоже. Гао Лин никогда не приходилось самой принимать решения, и если бы обстоятельства изменились, она бы никогда не стала им сопротивляться. Она умела добиваться своего, но только в том случае, когда ей помогали другие.

На следующее утро у меня был готов новый план. Я взяла деньги и купила белую рубашку и мацзу[22]. Британцы всегда обожали такую прислугу: набожную, утонченную и чистоплотную. И так я нашла работу у британской леди и ее древней матери. Фамилия их была Флауэрс. Они жили в районе Виктория Пик. Их дом был меньше других в округе: он напоминал коттедж, с извилистой дорожкой в папоротниках, которая вела к парадной двери. На верхнем этаже жили две престарелые английские леди, а я получила комнату на цокольном этаже.

Мисс Пэтси, дочери, было семьдесят лет, и она родилась в Гонконге. Ее матери стукнуло по меньшей мере девяносто, и ее звали леди Ина. Ее муж когда-то преуспел в торговле, переправлявляя товары из Индии в Китай и в Англию. Мисс Пэтси называла его «сэр Флауэрс», хоть он и был ее отцом. Я думаю, что Флауэрсы сделали себе имя на опиуме, потому что между Индией и Гонконгом с давних пор процветал именно этот бизнес, из-за которого многие китайцы пристрастились к этому зелью.

Прожив всю жизнь в Гонконге, мисс Пэтси говорила на кантонском, как местная. Когда я только поселилась у них, я ее почти не понимала, кроме тех слов, которые звучали примерно так же, как на мандаринском. Потом она стала добавлять английские слова, которые я знала по приюту. Вот только мисс Пэтси говорила на британском английском, что осложняло наше общение.

То же касалось и леди Ины — с ее языка срывались мягкие и неразборчивые звуки, словно во рту у нее постоянно была каша, которую она ела каждый день. Она была такой старой, что походила на ребенка. Старушка ходила под себя, я об этом знаю, потому что мне приходилось приводить ее в порядок. Мисс Пэтси говорила:

— Леди Ине надо помыть руки.

И я поднимала леди Ину с дивана, кровати или обеденного кресла. Мне еще повезло, что она была сухонькой маленькой старушкой. Правда, характер у нее был скверный. Пока я вела ее в ванную комнату, она кричала: «Нет, нет, нет, нет!» Ей не нравилось, когда вода касалась ее кожи, особенно головы. Так что три или четыре раза в день я ее мыла, переодевала и стирала ее трусики и другую одежду. Мисс Пэтси не хотела, чтобы ее мать носила подгузники, — это оскорбляло бы ее достоинство. Поэтому мне приходилось очень много стирать — каждый день. Ну, мисс Пэтси хотя бы была вежливой женщиной, очень приятной. Если леди Ина устраивала скандал, ее дочери достаточно было веселым голосом сказать три слова: «У нас гости!» — и старушка тут же успокаивалась. Она усаживалась, выпрямляла спину и складывала руки на коленях — так ее научили делать, когда она была маленькой. Перед гостями она должна была вести себя как леди.

В этом доме еще жил попугай: большая серая птица по имени Ку-ку — так кричит птица из часов. Сначала я подумала, что мисс Пэтси зовет его китайским словом, обозначавшим «плач», потому что иногда попугай действительно издавал такие звуки, словно был смертельно ранен. А иногда он смеялся, как сумасшедшая женщина: громко и долго. Он мог повторить любой звук, любой голос: мужской или женский, обезьяний или детский. Однажды я слышала, как он свистел, словно кипящий чайник. Я побежала на кухню, но это оказался не чайник, а попугай, раскачивавшийся на своей жердочке и вытягивавший шею от гордости, что ему удалось меня провести. В другое время мне казалось, что я слышу, как плачет китайская девочка: «Баба! Баба! Пожалуйста, не бей меня!» — а иногда раздавался такой жуткий крик, что от него выпрыгивало сердце из груди.

— Ку-ку был уже плохим мальчиком, когда сэр Флауэрс купил его мне на десятый день рождения, — сказала мисс Пэтси. — И за эти шестьдесят лет он учился только тому, что хотел, как делают многие мужчины.

Мисс Пэтси любила его, как сына, но леди Ина всегда называла попугая дьяволом. Стоило ей услышать, как эта птица смеется, она тут же направлялась к его клетке, грозила ему пальцем и говорила:

— Ох, тихо! Заткнись!

А иногда она только успевала поднять палец, как попугай опережал ее и говорил: «Ох, тихо!» — в точности как леди Ина, и тогда она терялась. Как же так? Она что, сама это сказала? Этот вопрос застывал у нее на лице. Она склоняла голову то в одну, то в другую сторону, словно две половины ее разума никак не могли прийти к согласию. Иногда она тихонечко отходила в другой конец комнаты, разворачивалась к нему, поднимала палец и произносила: «Ох, тихо!» — и птица повторяла за ней. Так они и разговаривали:

— Заткнись!

— Заткнись!

Однажды леди Ина подошла к птице, но не успела открыть рот, как попугай произнес напевным голосом мисс Пэтси: «У нас гости!» Леди Ина немедленно отправилась к ближайшему креслу, села, достала кружевной платочек из рукава и сложила руки на коленях. Потом, уставившись своими голубыми глазами на дверь, принялась ждать.

Вот так я научилась английскому языку. Я решила, что если птица способна освоить английский, то и я смогу. Мне надо было произносить слова правильно и точно, иначе леди Ина меня не слушалась. Мисс Пэтси разговаривала с леди Иной простыми фразами, и это помогло мне их запомнить: «встань», «садись», «обед подан», «пора пить чай», «ужасная погода, не правда ли?».