– Он впустил кого-то знакомого, – махнул рукой Иван Федорович, – посадил сюда, на софу, потом сходил на кухню и принес чаю.

Мы осмотрели остатки пиршества на столе. Я заглянул в чашки и обнаружил в них старый остывший чай. Молоко в литровой стеклянной банке скисло и превратилось в простоквашу, а печенье на тарелке подсохло.

– Образцы взяли? – спросил я, и участковый кивнул.

– Но чаю они не выпили. Я думаю, этот ублю… убийца задал Воробьеву какой-то вопрос по анатомии. Смотрите, они сидели вот тут. Затем профессор поставил чашку, встал и пошел к стеллажу. Я думаю, он хотел показать какую-то книгу. Но стоило ему отвернуться, как его раз! – и по голове.

Иван Федорович живописно изобразил эту сцену, и я одобрительно улыбнулся в усы.

– Это было вот тут, – показал участковый. – В районе анатомического атласа Грея.

А дальше, показывал он, профессор упал на ковер – мы осмотрели брызги крови на ковре и на стеллаже – убийца подхватил его под мышки и затащил на софу лицом вниз.

– Вот сюда он скинул подушку с софы, – сказал участковый, и я тихо хмыкнул. – Потом он взял нож, задрал на профессоре халат и… – он громко сглотнул. – Вырезал у него правую почку. И вы еще говорите, что это не маньяк!..

В нервном голосе Ивана Федоровича читался упрек. Я проглотил уже привычное замечание насчет того, что «нет, это не маньяк», сочувственно похлопал его по плечу, вернулся к трупу и задрал халат. Рану нанесли острым лезвием – видимо, хирургическим скальпелем – и, судя по ровным краям, руки у преступника не дрожали. Хотя с чего бы им дрожать после Ленина? А вот с местом нахождения почки он сперва промахнулся, и разрез из-за этого получился слишком большим. .

Я вернул на место халат и ненадолго опустил голову, почтив память покойного короткой минутой молчания. Бедный Воробьев!.. Он был внесен в мои списки подозреваемых совершенно незаслуженно.

И, как знать, не навел ли я сам на него беду.

Вздохнув, я обернулся к участковому:

– Что еще?..

– Потом мань… убийца поправил на трупе халат и ушел, а почку мы нашли в холодильнике на тарелочке.

Мы с Иваном Федоровичем переглянулись.

– Целую или надкусанную? – уточнил я, пытаясь определить, не стоит ли добавить в компанию к таксидермисту-сектанту парочку каннибалов.

– Целую, – с неожиданной твердостью сказал участковый. – И знаете, что мне кажется странным, товарищ Ганс?

– Ну?

Участковый огляделся и понизил голос:

– Почку он убрал в холодильник, а молоко почему-то оставил на столе.

19.08.1942

Москва. Комната №17985489– МОС/1942 маневренного фонда Министерства Жизни СССР

И.А. Файнзильберг (Ильф)

После возвращения из Ташкента Петров устроился на работу в редакцию «Правды» и поселился в коммуналке Минжизни на северо-западе Москвы. За три недели я был у него шесть раз, и два из них мы с друзьями таскали Женькину мебель. Забавно, что Мише, которому оформляли документы на жилье в тот же день, выделили комнату строго на противоположном конце города – впрочем, от моего общежития было одинаково далеко что туда, что туда.

Чтобы добраться до коммуналки Женьки в разгар вечерних пробок, требовалось полтора часа и две пересадки, так что сегодня я не собирался задерживаться:

– Жень, я буквально на полчаса, срочное дело. Вот, вы только взгляните!..

Растрепанный Петров выскочил на лестничную клетку и тут же затащил меня в квартиру. На аккуратно сложенное письмо от Ширяевца, которое я сунул ему вместо рукопожатия, он смотрел как на что-то взрывоопасное:

– Ильюша, зайдите, не стойте в дверях! Это что, письмо от Ширяевца? Да что там должно содержаться, чтобы вы приехали через пол-Москвы?

– А вы посмотрите, – я усмехнулся, глядя, как соавтор засовывает нос в конверт, и начал разуваться. – Помните, вы нашли обрывок телеграммы Приблудного? Про «две смерти»? Тот, где сначала мы подумали, что он касается вас, но потом решили, что у нас паранойя?

– Еще как, – улыбнулся Женя. – Это что, продолжение?

– Вроде того.

– Вот ничего себе, страсти какие, – пробормотал Петров, бегло просмотрев письмо. – Но кто бы мог подумать, что Ванькин Учитель… так, Ильюша, пойдемте на кухню. У меня борщ, будете?..

– Женя, мне нужно успеть на трамвай через час, – сказал я, понимая, что отбиваться от борща бесполезно.

После возвращения в Москву Петрову вечно хотелось всех накормить. Это была очередная фронтовая привычка. Его часто узнавали как журналиста и соавтора «Двенадцати стульев», заботились, хотели обогреть и угостить чем-нибудь вкусным, и он привык делать так же, если появлялась возможность.

Похожие сложности были и у моего брата. Перед смертью он голодал, так что временами его переклинивало, и он начинал делать запасы, как Робинзон Крузо. По правде говоря, они с Петровым прекрасно дополняли друг друга: Женя подсовывал лакомства, а Миша уплетал их за обе щеки.

Я пару раз на это полюбовался и решил не сажать их за общий стол как минимум до Нового года: слишком хорошо им было вдвоем.

– Пойдемте, – поторопил Женя, – соседи не очень одобряют разговоры в коридоре.

Кухня у Петрова была самой обычной, с большой газовой плитой, громко дребезжащим общим холодильником, огромным, накрытым двумя клеенками столом, и стайкой табуреток вокруг. Порой обитатели коммуналки, рассказывал Женька, предпринимали робкие попытки завести себе отдельные столы, но кухня была слишком маленькой. Квартиры в этих домах изначально не планировались под коммунальные, но из-за войны население увеличивалось в геометрической прогрессии, и приходилось «уплотняться». Жильцы постоянно менялись – кому-то, как мне, давали комнаты в ведомственных общежитиях, кто-то переезжал к семье, а кто-то ухитрялся дождаться очереди в жилищном кооперативе. Тех, кто не нашел другое жилье за год, из маневренного фонда должны были выкидывать, но на самом деле никто этим занимался.

Маргарита Ивановна, например, жила тут пятый год, и никто ее не трогал. А вот комната Женьки считалась счастливой – из нее уезжали за год-полтора. Говорят, до Петрова в ней жила семья из четырех цыган, и им дали отдельную квартиру. Цыгане были славные, и их тут очень любили, зато Петров был всего один. Соседи еще не начали понимать, что променяли шило на мыло, и принимали его тепло. Я подозревал, что рано или поздно они разберутся, что мой соавтор вполне стоит четырех цыган, только он уже будет всем как родной.

Сам Женька, конечно, успел полюбить и строгую Маргариту Ивановну, и «тетю Ларису» (последний, кто знал, почему ее называют «тетя», уехал из коммуналки два года назад), и молодую ячейку общества в лице Васи и Гали. Ему ведь тоже было с чем сравнивать – соседи по прошлой коммуналке, еще в той жизни, доводили жену Петрова до слез по три раза в неделю.

– Садитесь, Ильюша… нет, не сюда, тут жутко сквозит от окна, – сказал Евгений Петрович. – Вы определились насчет борща? Но должен предупредить, он несколько… подозрительный.

Я заглянул в кастрюлю: у борща действительно был какой-то необычный оранжевый оттенок, как будто вместо свеклы Женька использовал морковь. Но соавтор клялся, что свекла тоже была.

Сам он, зараза такая, не ел, и я, конечно, возмутился на этот счет. Петров тут же заявил, что поужинал как раз перед моим приходом. Возможно, он даже не врал, но проверить я это не мог.

– Неужели вам нужны доказательства, – проворчал он, доставая чистую тарелку.

– Поговорим об этом, когда вы перестанете подбирать с пола упавший хлеб и доедать крошки со стола.

– Вообще-то я уже давно так не делаю! – возмутился Петров. – Месяц!.. Не понимаю, почему вас так это нервировало.

– Ешьте, ешьте, – фыркнул я. – Главное, не забыть про письмо.

Женя отодвинул полупустую тарелку, развернул конверт и вновь погрузился в переживания Ширяевца насчет нашего злосчастного Ваньки.