— Это так, — перебил его генерал. — Хочу вам заметить, что освободительное движение захватило здесь все классы населения. Даже военный гарнизон не вполне подчинен мне. Я полагал, что генералу Сухотину известно наше положение.

— Сегодня на вокзале был задержан корпусной командир генерал Бебель. Эшелон ушел без него.

— Мне говорили, что закон не был нарушен: с генералом обошлись вежливо.

— О каком законе вы говорите?

— Генерал был недопустимо груб со служащими станции Харанор. Самоуправление граждан вправе спросить за это.

Подполковник уставился на губернатора с отвергающей презрительной дерзостью. Заезжий мещанин третировал генерала, наказного атамана Забайкальского казачьего войска.

— Если сюда войдут — я торговец, подрядчик… — сказал Коршунов. — Приехал предлагать муку, пять вагонов муки из Омска. — Холщевников кивком принял условие. — Нет ли и среди скорбящих визитеров комитетчиков из рабочей партии?

— Сегодня двери открыты для всех. Однако этих людей нет: они относятся ко мне хуже, чем я к ним.

Под мягкостью, под сглаживающей волной печали Холщевников показал характер и твердость духа.

— В гостиной я заметил даже чесночных торгашей, — не остался в долгу Коршунов. — Неужто и они званы на панихиду?

Сказано не в запальчивости, не опрометчиво, а с холодным, испытывающим взглядом.

— В этом доме, господин подполковник, никогда не делали различия между людьми разной крови и вероисповедания.

Светский разговор исчерпался; Холщевников не оставил надежды на нравственный сговор. Коршунов и прежде в гарнизонах встречал редких, как альбиносы, офицеров, которых передергивало, едва лишь разговор съезжал на глумление над кровью. Они ретировались, оставляли компанию под угрюмое молчание или смех офицеров. А этот держался с вызовом.

— Генерал Сухотин утверждает, что к вам на помощь посылали войска, достаточные, чтобы подавить мятеж.

— Мы только провожали войска. У меня никогда не было достаточно сил, чтобы овладеть положением.

В кабинет заглянула дочь Холщевникова, маленькая женщина в черном бархатном платье, со взглядом деятельным и возбужденным церемонией, защищенная от мертвой матери тысячами верст пространства. Генерал отослал ее неожиданно властным движением руки. Так он поступал еще несколько раз, когда кто-нибудь отворял дверь.

— Вы могли подавить бунт одним только Читинским полком. Тысяча триста штыков. Разве не достаточно!

— Для чего — достаточно? Чтобы стрелять? К выстрелам не было дано никакого повода. И Читинский полк не был единодушен — большинство не согласилось бы на братоубийство.

— Вы не отняли у рабочих захваченное ими оружие.

Непривычно было Холщевникову давать отчет в своих поступках чужому человеку в мешковатом платье, однако же он знал, кто этот человек, помнил и Сухотина, его неотступную мстительность.

— У рабочих нет склада оружия, оно в частных домах. Вокруг депо и в слободке Дальнего вокзала проживает больше десяти тысяч человек. У нас нет сил, чтобы произвести повальные обыски.

— А если припугнуть, что разнесете слободку артиллерией!

— У нас нет артиллерии, и в комитете знают, что ее нет.

— Вы отдали типографию, почту и телеграф, по их требованию посылали солдат для охраны города от погромов.

— Почта и телеграф отданы городской думе.

— А она игрушка в руках социалистов! Прежней думы нет.

— Петербург допустил ошибку, освободив сахалинскую каторгу. Я давал солдат, чтобы пресечь ее набеги и резню.

Коршунов дивился самообладанию Холщевникова: ряженый от Сухотина знал все, значит, истина ведома и Петербургу.

— Полчаса назад я имел случай давать отчет в своих поступках, — сказал Холщевников, словно отвечая мыслям заезжего офицера. — Здесь был подполковник Кременецкий. Слыхали о таком?

— Нет, — слукавил Коршунов.

— Печется о крае, а в Сибирь явился за генеральскими эполетами. На физиономии так и написано: провались все, с голоду подохни, а мне подай производство до срока. Я этаких жестокосердых кучеров в казачьем войске не жалую.

Его гнев имел точный адрес: Кременецкий. Коршунов не заподозрил камня в свое окошко, однако сказал:

— Я — сибиряк. Родился на Урале, на высоком пороге Сибири. Вот и облито сердце кровью.

— А сибиряк, так должны знать: у нас издревле ни помещика, ни крепостного. Казак к вольнице привык, для Сибири государев манифест — чудо!

— Но согласитесь, Иван Васильевич, — искал и Коршунов в интересах дела другого тона. — Потому-то и важен каждый шаг. Вы же не только появлялись в заседаниях комитета, но объявили войскам, что впредь до созыва учредительного собрания решения Читинского комитета должны быть для них законом. Ведь в это поверить трудно.

— Непривычно, диковинно, но не трудно. И сейчас они хлопочут, ищут хлеб для голодного края, не ваши пять вагонов муки от Сухотина! И я буду совместно с ними возить, буду! Не мною сказано: граждане России — должны же монаршие слова иметь вес и цену.

— Не пять вагонов, ваше превосходительство: несколько эшелонов. — Черное лицо Коршунова сделалось непроницаемым. — Они пойдут из России и из Харбина, только без продовольствия. И вы страшитесь не голода, а казни почище сивашской резни Тамерлана!

— Я не могу обвинить их ни в одном насильственном акте.

— Нет нужды в насилии, вы отдаете им любую позицию! Мужики отнимают у государя кабинетские земли — вы молчите, берут телеграф, самый закон, суд…

— Мы призраки власти… — В голосе Холщевникова послышалась подавленность. — Разве Кутайсов хозяин? Разве граф Витте контролирует Россию? Я верный слуга престола и верую в манифест, в доброту государя, в гражданские свободы.

— А они, — Коршунов зачем-то показал на дверь, будто там шептались комитетчики, — в манифест не верят! И двор не верит! Вы между жерновами, генерал. Бунтовщиков нужно подавлять с беспощадной строгостью…

Он осекся, обнаружив, что заговорил словами государевой депеши.

— Это будут делать другие люди.

— Вы, ваше превосходительство, как в воду смотрите. — Он усомнился вдруг, надо ли говорить Холщевникову то, о чем приказано было передать на словах. Сухотин далеко, он не знает образа мыслей генерала, его дурацкой веры в слова государя, случайно оброненные два месяца назад. Можно ли объявить важную тайну в зачумленном доме, где ужились служба и неповиновение, церковное отпевание и печатная крамола?

Дверь в кабинет снова открылась, вошли протоиерей и господин с бородкой клинышком, с легкими волнистыми усами и такими же волнистыми тонкими волосами на крупной голове.

— Господин Коршунов… из Омска, — представил Холщевников гостя. — Предполагает поставить пять вагонов муки.

— Ржаной! — резко ввернул Коршунов.

— Пора! Пора! — проговорил протоиерей живо.

— Если сделка решена, я напечатаю об этом в газете. — Господин в черной тройке одарил Коршунова не слишком внимательным взглядом. — Публика страшится голода, а это хорошая новость.

— Не торопись, мой друг, — остановил его Холщевников, и Коршунов понял, что перед ним редактор Арбенев.

— Непременно печатайте, господин Арбенев, — сказал подполковник со значением. — Авось и сбудется среди ваших небылиц.

— Простите? — насторожился Арбенев.

— Превосходно сказано у вас сегодня в газете. — Коршунов усмехнулся. — Называть себя революционером теперь можно так же спокойно и гордо, как вчера — называть себя тайным советником! Над кем же насмешка — над тайными советниками или над собой? Пугаете либералов или задаете им овса?

— Нужда в хлебе огромная, — вмешался протоиерей, — до того дошло, что просфоры печь не из чего! Намедни настигли отрока в церкви, воровал просфоры и поедал, аки зверь пещерный. Пред алтарем секли, а он ест, ест — и не отымешь, укусить норовит.

Генерал протянул чуть дрожащие руки к светлым, серебряной нити, ризам протоиерея и темному сукну Арбенева и дружески подтолкнул их к дверям:

— Еще несколько минут для дела, и я приду.