— Не оскверним своих рук оружием! — сказал Андронников непримиримо-резко. — Все бомбы — Кулябко-Корецкому! Себе оставим разум и сплоченность демократических сил. Вооруженную революцию Кутайсов утопит в крови.
— Ему бы штыков побольше, а предлог для крови он найдет! — крикнул кто-то из деповских.
— Мы безоружны, а безоружное восстание — абсурд, — сказал Мандельберг, утишая страсти. — История открыла нам другие пути. Мы будем брать уступку за уступкой: сегодня — телеграф, депо, завтра — типографии, городское самоуправление. Дойдет черед и до казарм, освобожденный народ разрушит их до основания! У нас будет конституция, и мы будем парламентскими социал-демократами, как в Германии. Грозное единение народа вырвет у правителей уступки одну за другой…
— Чтобы потом разом вернуть правителям все! — ровно, будто в размышлении, возразил Бабушкин. — А нам захлебнуться в крови.
— Пусть на них ляжет кровь! — опередил Мандельберга Андронников. — На них, не на нас!
— Они любой погром за доблесть сочтут, а расчет ли нам отдавать свою кровь.
— Кто вы такой? — Мандельберг заметил, что перед ним чужак, пришлый человек. — Вы политический ссыльный?
— Бывший. Эту уступку мы вырвали. — Бабушкин усмехнулся. — Но за то, чтобы нам называться бывшими ссыльными, в России отдано много рабочих жизней.
— Кто же вы такой? — уже осмотрительнее, без вызова спросил Мандельберг.
— Рабочий. Верхоянский сиделец.
— Вот, вот! Как это крепко сидит в вас: привычка к подполью, боязнь собственного имени, боязнь света, когда он уже пролился, когда история требует открытых действий. А мы вышли из подполья…
— С визитными карточками, что ли? — спросил Бабушкин.
— С фотографической карточкой! Мы пригласили мастера, сделаем снимок и напечатаем его в газете; пусть Кутайсов убедится, что все слои против монархии.
— Вы окажете добрую услугу жандармам. По этой фотографии легко будет повыкосить иркутских демократов: поди отопрись, когда на карточке твоя физиономия, шуба, жилет, даже брелоки видны… — Публика пришла в беспокойство, запахивая шинели и шубы, хмурясь от подозрения: уж не ловушка ли это собрание? — Им терять нечего, — Бабушкин показал на железнодорожников. — Их погромщики не забудут, они уже в списках, не в ваших — в других. А вы-то зачем шеи суете?
— Вы хотите восстания? — Выйдя из-за стола, Андронников почти по-дружески приступил к рабочим.
— Надо быть готовыми к восстанию, — сказал Абросимов скучным голосом: он еще не испытывал публично сил в споре с первыми ораторами города, и не ждал добра. — А будем сильны, вооружены и солдаты с нами, авось и уступки будут побольше; к вооруженному не просто подступиться.
— Всё авось да небось! — возликовал Андронников. — За восстание высказываются только те, кому нечего терять!
— При банковском счете в огонь не полезешь! — сказал Алексей.
— Пошлый, низменный аргумент! И русской демократии уже есть что терять: наши первые свободы и завтрашний парламент! — Андронников стоял вплотную к рабочим, хотел заглянуть в самые души, понять, отчего в них поселилась эта ужасная слепота и темное упорство. — Вы что же, думаете, нам не дорога свобода России? Что же мы — спектакль играем? Так невелика же честь: столько лицедеев, — движением руки он обвел большую часть зала, — а вас, зрителей, кучка.
— Это вы допустили сюда кучку, — хмуро ответил Абросимов. — На нас, пожалуй, списка не хватит: нас миллионы.
— Чистейшая демагогия! Миллионы рассеяны по стране, они — народ, а я говорю о спектакле в этом зале. Неужто нам не дорога свобода?
Так далеко Абросимов и в мыслях не заходил; ведь и слово-то свобода они произносили чаще, чем сам Абросимов и его товарищи, и звучало оно у них торжественно, громко, соборно. Ах как они хотели свободных трибун и кафедр, парламентского регламента, ничем не стесненного дыхания, свободы-птицы, чудом спустившейся к ним на руку. Они хотели свободы в дар, но никто в грешном мире не делал таких подарков. Эти мысли медлительно, сердито ворочались в голове Абросимова, но сильных слов не находилось, и в спор вмешался Лебедев:
— Вы лучше нас ответили на свой вопрос: за восстание только те, кому нечего терять! Хорошо сказано: рабочим нечего терять в восстании, кроме своего рабства…
— Кроме своих цепей! — провозгласил Андронников, давая понять, что и он начитан, знаком с этой фразеологией.
— Можно и так: кроме своих цепей, — согласился Лебедев. — Хотя неправда, рабочий может потерять в борьбе жизнь. Но его жизнь и теперь похожа на медленную, мучительную смерть. А ваша жизнь — другая. Я не завидую вашей жизни, но она другая.
— Что же она — позорная или недостойная?! — сила Андронникова в его истовости. — Не вредит ли будущей свободе стремление иных помнить о сословном неравенстве? Когда наступит век свободы, оно умрет само собой.
— Жизнь ваша может быть и благородной и позорной — от человека зависит. Но тот, кто имеет магазины, прииски или заводы, если и вооружится, то чтобы защитить свое добро.
— Мы хотим монархию разрушить, а вы на магазины заритесь?
— Хозяин фабрики боится вооруженного рабочего, а ну как он прогонит царя, а потом захочет и фабрику отнять. А, думаете, адвокат, который на суде защищает хозяина против машиниста, изувеченного паровозом, захочет восстания? Или инженер, который переводит рабочих с поденной оплаты на сдельную в каторжных штольнях, ему-то зачем в рабочую дружину? Он не лучше пристава, только что безоружный. Революция может отнять их доходы, сделать бедняками вроде нас. Солона́ им такая свобода!
Андронников подавлял в себе оскорбленное чувство: конечно, мальчишка не имел в виду его, когда упомянул адвоката. Андронников умел выбирать себе подзащитных, не марать себя грязными делами, его репутация стояла высоко. Разумеется, и лавочнику жаль своей лавчонки, а ты успокой его, растолкуй, что никто не зарится на его прилавок, пусть стоит за ним хоть до второго пришествия. Так нет же, нетерпеливые все погубят, всех застращают, пока не останутся в одиночестве, как голодные волки. Обернулись бы хоть на природу, как мудро все в ней устроено: есть птахи зимующие, а есть отлетающие, разве завидуют они друг другу, северной стуже или африканскому зною?
— Так недолго и дело погубить, молодой человек, — сказал Андронников, сокрушаясь невозможностью внушить славному юноше истину. — Мы готовы на жертвы, и неизвестно, чья жертва больше, кто больше теряет, голосуя за свободу. А вам не терпится привести всех к алтарю социализма, которого еще нет, нет ни в России, ни в других, цивилизованных странах…
Поднялся изрядный шум, обиженная публика роптала, убеждаясь в гордыне и несправедливости рабочих. В либерале — просвещенном или кухонном, по неосторожности, — пробуждалась гордость: он так самоотреченно вошел в здание, осененное кумачом, бросил вызов жандармскому ротмистру, самому Кутайсову, перед которым привык трепетать, — ему ли слушать попреки неумытых, с въевшимися в руки и лица угольной пылью или типографским свинцом, рабочих, а тем более своих же приказчиков, бездельников, мечтающих разделить по справедливости чужое добро! И публика закричала, что хватит болтовни, у всех дела, служба, семья; Мандельберг потрясал колокольчиком.
— От союза рабочих иркутского депо, — объявил он, когда зал стих, — четыре делегата. Самая высокая квота, но не по числу рабочих, а потому, что железнодорожники часто в отлучке.
Зал неохотно давал эту поблажку, не взяли ее и рабочие.
— Требуем не меньше десяти делегатов, — сказал Абросимов. — В нашем союзе за тысячу человек, выйдет по одному от ста рабочих — не слишком жирно.
— Четырех! Четырех! — разоралась публика.
— Хватит четырех!
— Они и вчетвером изведут нас проповедями!
Никто из рабочих не тронулся с места.
— Я напоминаю: мы формируем представительный орган с равными для всех возможностями. — Мандельберг устал от несогласия этих упрямцев и в комитете РСДРП. Ведь вот зовут себя большевиками, а на съезде партии никого из них не было, о съезде знают понаслышке! Да? И о Марксе едва ли не понаслышке, и откуда набрались упрямства. — Что ж, ваша воля. От торгово-промышленного союза — два делегата.
