Вот только…
Кто его облапошил? Грегуар? Но в таком случае он бы продолжал притворяться, когда я отказался доедать, а не взирал на меня так, будто желает мне мгновенной смерти.
Да и сама еда вдобавок… После одного крошечного кусочка мне приходилось сдерживаться, чтобы не броситься обратно и не съесть еще, особенно учитывая, что в воздухе по-прежнему витал соблазнительный аромат.
Неуверенность отразилась у меня на лице.
– Вижу, что я вас не убедил, – сказал барон. – Но не стану утомлять вас, подробно перечисляя, какие свидетельства заставили меня самого поверить. Не стану даже просить вас поверить в аргументы, которые я представил. Я останусь доволен, если вы воспримете это как один из ваших фантастических сюжетов и просто рассудите, может ли у него быть счастливая концовка… ибо клянусь, я подобного исхода не вижу. Но у вас уже есть доказательство, не так ли? Прислушайтесь к клеткам вашего тела. Разве они не упрекают вас за то, что вы съели столь малую часть предложенного блюда?
Вошел Грегуар и, окинув меня очередным диким взглядом, поставил рядом со мной тарелку с парой апельсинов и горсткой грецких орехов, а затем удалился. Так у меня появился шанс успокоить гудящий разум.
Когда дверь закрылась, я сумел выдавить:
– Кто… кто это изобрел?
Барон едва не закричал от облегчения. Бисер пота на его лице давал понять, как сильно он опасался, что я стану над ним смеяться.
– Отец Грегуара, – ответил он. – Алхимик-неудачник, которому пришлось поступить на службу в мое родовое поместье, где он продолжал экспериментировать, став при этом знаменитым шеф-поваром. От Грегуара, хотя с ним чрезвычайно трудно разговаривать, я узнал, что хозяева считали, будто он пытается добыть философский камень. Видимо, надеялись, что однажды станут есть с золотых тарелок, которые еще вчера были оловянными… Однако на самом деле он был озабочен эликсиром жизни, который, признаюсь, всегда казался мне наиболее достижимой из всех целей алхимии. Вне всякого сомнения, череда восхитительных блюд, рождавшихся у него на кухне, отчасти виновна в уменьшении богатств моих предков, ибо слава их дошла до самого короля, и он в компании многочисленной родни и придворных нередко наезжал к нам в château, оставаясь надолго, несмотря на тамошнюю тесноту… Однако я отвлекся, прошу прощения. Как я собирался сказать, эти чудесные блюда приближали его к достижению величайшей цели. По иронии судьбы, он не успел приготовить эликсир для себя. Ранее он ошибочно счел, что первейшее лекарство от старости есть ртуть, и необдуманные эксперименты с ней нанесли его телу столь сильный вред, что когда он наконец открыл идеальное сочетание ингредиентов, то мог лишь наблюдать его воздействие на сына, но никак не испытать благотворное влияние на себе. Он завещал сыну сборник рецептов, предварительно обучив мальчика посредством частых побоев готовить усовершенствованный вариант, так что ребенок мог смешать ингредиенты даже во сне. Подозреваю, иногда он так и делал. Однако, возможно, из-за отравления ртутью, сделавшего его «безумным как шляпник», выражаясь очень подходящей английской фразой, Грегуар-отец упустил нечто чрезвычайно важное. Он забыл научить мальчика читать и писать. Обнаружив, что единственное наследство, полученное им от отца, это сумка с бумагами, мальчик обратился к единственному члену семьи, относившемуся к нему с добротой. Это была старая дева, сестра тогдашнего барона. Она-то читать умела.
– Это якобы та самая дама, которую вы похоронили в прошлом году? – спросил я.
В его холодном взгляде читался укор.
– Позвольте мне закончить рассказ и воздержитесь пока от комментариев…
Я со вздохом кивнул и откинулся на спинку неудобного, скрипучего кресла.
– Но, как бы то ни было, вы правы, – признал он, снова возвращаясь к главной теме рассказа. – Упомянутую мною сумку я вам показать не могу. Грегуар прекрасно осведомлен о ее ценности, хотя я нередко подозреваю, что, кроме ежедневного круговорота приготовляемых им блюд, его ничто не волнует. Лишь потому, что до этого тугодума все-таки дошло, что после смерти моей… моей тетушки ему придется внести некоторые коррективы в привычный ход вещей, он заставил себя ненадолго расстаться с сумкой, чтобы дать мне и адвокату возможность обследовать ее. Внутри мы нашли около восьмидесяти листов бумаги и пять листов пергамента, исписанных одним и тем же мелким почерком. Позднее я установил, что текст полон алхимического жаргона и невероятно архаичных оборотов. Эксперты, с которыми я консультировался, относят их скорее к семнадцатому веку, нежели к восемнадцатому. Как мне удалось передать бумаги экспертам? Видите ли, адвокат – тот еще дурак – не проявил к ним особого интереса. Как и положено твердолобому крестьянину, он недолюбливал мою тетку, поскольку в округе с незапамятных времен было известно, что проживает она одна, не считая компаньона-мужчины, и никогда не посещает церковь. Более того, известие о том, что поместье принесет лишь часть прибыли, на которую он рассчитывал, привело его в ярость. Однако у него есть ксерокс, и прежде, чем Грегуар, поддавшись охватившему его ужасу, стал настаивать, чтобы я вернул его драгоценные бумаги, мне удалось скопировать штук шесть или семь. Если вы готовы рассмотреть их, могу вам показать. Однако предупреждаю: язык там непроходимо древний и технический. Вас не удивило, что наследство не улучшило мой façon de vivre[26]? Пытаясь разрешить дилемму, созданную наследством Грегуара, я потратил собственное скудное наследство. Новое платье, новая мебель – подобные пустяки могут подождать, ибо если то, во что я верю, правда, позднее у меня будет уйма времени обзавестись этими преходящими ценностями.
Он говорил тоном человека, который явно пытается убедить самого себя. Чтобы отвлечься от мыслей о том странном блюде, а может, еще по каким-то менее эгоистичным причинам, я спросил:
– Как Грегуару удалось вонзить в вас когти?
Он рефлекторно прижал палец к губам:
– Не говорите так! Грегуар – единственный хранитель тайны, которая могла бы привести к падению империй, если бы ее разгласили!
Таким образом, я получил ответ на один из своих вопросов: среди шести бумаг, скопированных бароном, не было рецепта поданного нам сегодня блюда.
– Но ваша тетушка скончалась, – возразил я.
– Прожив более двухсот лет! И я убежден, что она испустила дух из-за промышленного загрязнения – ядовитых органических частиц, тяжелых металлов, омерзительных сточных вод, испортивших здоровую пищу…
Тут он осекся. Пока он говорил, я взял орехи, расколол один о другой в ладони и попробовал мякоть. В этом орехе не было ничего запоминающегося, однако он оказался вкусным, и я сумел насладиться им. Более того, я смог насладиться сильным ароматом сигары. Я не стал скрывать удовольствия. Возможно, с точки зрения барона подобное поведение было жестоким. Он следил за каждым моим движением, беспрестанно покусывая нижнюю губу. Однако мне почему-то показалось, что для него мои действия сродни терапии. Я посыпал соль ему на раны, налив себе еще ликеру, не спрашивая позволения.
– И как же, – поинтересовался я, – ваша тетушка провела эти свои два столетия? Каждый год ждала круговорот блюд, всегда одних и тех же, как, по вашим словам, делает Грегуар?
Барон обмяк.
– Наверное, – признался он. – Поначалу, испытав на языке это горячечное ощущение, думаешь: «Ах, эта еда божественна, она никогда не надоест!» Но сто, двести дней спустя… Ну, вы и сами все видели. Вы спросили, как Грегуару удалось поймать меня в ловушку. Легко. Достаточно легко даже для его неразвитого ума! Разве мог я отказаться разделить транспорт по пути на кладбище и обратно с единственным верным слугой тетушки? Разве мог я отказать ему, когда он в присутствии ее адвоката и своего поверенного предложил приготовить мне ее любимое блюдо, если я оплачу ингредиенты? Сумма вышла… как бы это сказать… немалая. К счастью, адвокат, разрази его гром, охотно расстался с парой су в качестве аванса за долю наследства. А подал мне Грегуар то самое блюдо, которое вы отведали сегодня. Ни гарнира, ни салата… ничего! Он так и не научился больше ничего готовить, поскольку отец оставил ему четкие указания: ешь только это и пей родниковую воду. Но он застал меня в то время, когда я был наиболее уязвим. Меня покорила утонченность блюда, его насыщенный вкус и аромат, его способность возбудить аппетит даже у того, кто, как я в то время, склонен к самым меланхоличным размышлениям, и я попался в сети, словно голубь.
