Однако на следующий день мы действительно вновь повстречались. На выходе из кинотеатра после церемонии закрытия фестиваля мимо проехал длинный черный лимузин, явно принадлежавший похоронному агентству. Машина притормозила и дала задний ход, и из окна нас приветствовал барон. С ним было еще трое пассажиров, все мужчины.

И хотя я видел его ровно столько, сколько нам с женой потребовалось, чтобы пожать барону руку и подтвердить намерение когда-нибудь встретиться снова, я был уверен, что одним из тех мужчин был тот самый человек, который сейчас прикатил из кухни тележку, и стоявшее на ней блюдо, когда он снял крышку, наполнило воздух ароматом, который я в более слабом проявлении учуял ранее.

Я тут же выпал из реальности. Пришлось закрыть глаза. Никогда еще мой нос не подвергался атаке столь прекрасного аромата! Я едва не захлебнулся слюной, но все мои железы – каждая клетка моего тела! – желали испытать аромат и восставали против попыток заглушить его.

Придя в себя и чувствуя еще большую растерянность, я увидел на сколотой тарелке перед собой нечто бесформенное и коричневое, к чему подали полбокала красного вина, не менее кислого, чем белое. Барону долили воды, и он принялся торопливо есть.

Торопливо?

Это вовсе не тот человек, с которым судьба свела меня в прошлом году. Тот барон не просто проявлял интерес к еде, но и любил ее – вдумчиво и с чувством смаковал каждый кусочек блюда, которое того заслуживало. Сейчас же он загребал еду будто лопатой, очевидно, намереваясь в рекордные сроки опустошить тарелку. Какой абсурд! Попробовав кусочек скромного комка не пойми чего, я обнаружил, что вкус соответствует аромату. Я отведал совсем немного, однако стоило этой малой порции коснуться моего языка, как запели хоры, расцвели цветы, а на небосклоне зажглись новые светила. Я просто не мог поверить, что я ем.

В результате мне не хотелось даже проглатывать этот первый кусочек. Никогда не думал, что в современном мире возможно создать подобие амброзии, пищи богов. Я опасался, что если проглочу кусочек, второй покажется мне хуже первого.

Когда я, словно в запоздалых конвульсиях, наконец заставил себя проглотить, то заметил, что барон уже все доел и смотрит на меня со странным выражением лица.

– Ах, вам, видно, нравится, – сказал он.

Пытаясь подобрать слова восхищения, я ощутил, как внутри меня распространяется покалывающее тепло, уходящее вниз не столько в гравитационном, сколько в эволюционном смысле, проникая все глубже и глубже, так что это блюдо, эта похлебка как будто затрагивала не только мое небо, вкусовые рецепторы и обонятельные нервы, но и насыщала энергией все мое существо.

Но я в этом не признался, ибо внезапно разглядел в лице хозяина то же, что, несомненно, расслышал в его голосе – безнадежность, известную одному лишь Мефистофелю, сравнимую с отчаянием так же, как долгий голод сравним с аппетитом. Он говорил, словно человек, который по горькому опыту знал, что ничто больше никогда не доставит ему удовольствия.

Все ткани моего тела вожделели эту чудесную, невероятную пищу. Казалось, я боролся с собой целую вечность, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд.

Наконец я отодвинул тарелку.

Сомневаюсь, что мне до конца жизни еще раз удастся проявить подобную силу воли. Но пришел мой черед прийти на помощь, как барон в свое время помог покинутым в Ге иностранцам. Оставалось лишь надеяться, что мне помогут справиться с последствиями.

Он уставился на меня.

– Возможно ли, – спросил он, – что вам на самом деле не нравится?

– Mais oui! – воскликнул я. – Нравится! Но… – Я вдруг понял, что должен сказать. – Но это единственное блюдо за всю мою жизнь, которое показалось мне настолько вкусным, что мне стало страшно.

В одной из своих книг Уильям Берроуз описывает наркотик, к которому можно пристраститься с первой же дозы. Возможно, где-то у меня в сознании крутилось именно подобное замечание. Если бы я не читал эту книгу, может, сравнение и не пришло бы мне на ум… Ах, но я читал ее, и оно пришло.

Барон молча замер. Затем лицо его медленно расплылось в улыбке, преобразившей его так сильно, как будто в Арктике наступила весна.

– Я знал, что прав, – сказал он. – Знал! Если кто и поймет, то только какой-нибудь художник – писатель, поэт… Пройдемте со мной: выкурите сигару, а я велю Грегуару подать что-нибудь взамен этого скудного ужина.

Он хлопнул в ладоши. Войдя без промедления, слуга остановился как вкопанный, когда увидел, что моя тарелка почти так же полна, как была, когда он мне ее подал.

– Мой гость не одобрил ваше блюдо, – сказал барон. – Заберите его. Принесите в salon фрукты и орехи.

Торопясь покинуть комнату, я отодвинул стул и заметил, что слуга сердито смотрит на меня. И вот я впервые как следует разглядел его. Не могу сказать, что выглядел он неприятно – скорее он был из тех, чей счет на улицах любого французского города исчисляется тысячами. Однако он глядел на меня с неописуемой злобой, как будто мой отказ есть приготовленное им блюдо оскорбил его до глубины души. На долю секунды я вполне мог бы уверовать в сглаз.

Как мог барон, человек безупречного вкуса, выбрать этого шута своим лакеем? Может, это какой-нибудь нахлебник его тетки, доставшийся ему по условиям ее завещания?

Что ж, несомненно, скоро я все узнаю. Время выдвигать предположения подошло к концу.

Дав Грегуару поручения, к выполнению которых тот приступил молча, барон проводил меня в salon и достал из углового буфета бутылку, показавшуюся мне знакомой. Заметив мой пристальный взгляд, он развернул ее так, чтобы я смог прочитать этикетку. Все верно: это и правда был «Le Digestif du Tertre». Когда он вытащил пробку и наполнил мой бокал, я приветствовал аромат фиалок, земляники и ясменника как старого приятеля.

Бутылка была полной. Сомневаюсь, что ее вообще раньше откупоривали. Однако себе барон наливать не стал. Теперь я мог набраться храбрости и спросить почему.

Ответ я получил более чем непонятный.

– Потому что, – сказал он, – Грегуару более двухсот лет.

Наверное, я походил на персонажа мультипликационного фильма. Держа в одной руке сигару, а в другой горящую спичку, я широко раскрыл рот от изумления и оставался в таком положении, пока ожог от спички не вернул меня к действительности. Выругавшись, я выбросил обгоревшую спичку и лизнул палец.

И наконец сумел выдавить из себя:

– Что?

– Если точнее, – пояснил барон, – он родился в год начала Американской революции, а к тому времени, когда в подражание ей разразилась Французская революция, он уже вращал вертел и обучался искусству готовить соусы в кухне château моей покойной тетки возле Ге… Оно действительно перешло мне по наследству как ближайшему из ее живых родственников, но, к сожалению, не сопровождалось средствами, на которые можно было бы отремонтировать эти заброшенные развалины. Как жаль! Мне пришлось взять его стоимость деньгами, и после того, как sacré адвокат забрал причитающуюся ему долю, осталась до обидного малая сумма. Кстати, я говорю о своей тетке, но это не совсем верно. Согласно неопровержимым доказательствам, которые предоставил мне Грегуар, она приходилась мне как минимум семикратной прабабкой.

Только я вообразил себе некое кривое родословное древо, в котором дядья и тетки были намного младше племянников и племянниц, как он поправился:

– Вернее, она была мне одиннадцатиюродной прабабкой. Сестра предка по линии матери моего отца, которого во время Террора отправили на гильотину, хотя его единственное преступление заключалось в том, что он несколько лучше большинства соседей управлял поместьем и в результате скопил немного денег.

Сделав эти не терпящие возражений заявления, он уставился на меня немигающим взглядом в ожидании ответа.

Сомневался ли я? Еще как. Из всех доступных мне вариантов самым простым был следующий: барон, которого я подозревал в мошенничестве, сам стал жертвой блестящего мошенничества.