– Нам редко попадаются такие… пожилые… люди, как вы, – сказал зазывала. – Нас интересует не сегодняшний день, а завтрашний. Мы слишком долго портили мир, быстро его в порядок не приведешь, но мы хотя бы начали. Скоро наступит братство человечества, как мы любим говорить. Да, по обе стороны Железного занавеса. – Он окинул взглядом неряшливую одежду Джевонса. – Если хотите, вы могли бы помочь приблизить это время. Работа не нужна?

Джевонс хотел было согласиться, но кое-что припомнил.

– Правительственный концерн? Меня не возьмут. Моя мать – натурализованная гражданка, меня потому и выгнали с прошлой работы.

– Не говорите глупостей, – спокойно ответил зазывала. – От чего мы, по-вашему, пытаемся тут избавиться? Приходите завтра вечером к семи, хорошо? Я все устрою. До скорого.

Назад через дорожку, вниз по винтовому эскалатору, назад через турникет, назад в мир, в котором в конце концов все еще осталась надежда, назад к реальности, в которой не будет ада, не будет войны, а Ярмарки исчезнут, потому что жизнь снова будет стоить того, чтобы жить, а не просто ждать.

Щелкнул турникет; снова начался диалог, однако на сей раз Джевонс не спорил с великаном с латунными легкими, а соглашался с ним.

– БОЛЬШЕ НЕ БЫВАЕТ! – кричал великан. – ЛУЧШЕ НЕ БЫВАЕТ!

И в сердце Джевонса тихий голосок наделил машину человечностью, которой она была лишена.

– Больше не бывает! – радостно кричал миру Джевонс. – Лучше не бывает!

Провода энцефалографа тянулись к его черепу, словно паутина, сплетенная пьяным пауком. На глазах, словно монетки, лежали мягкие клейкие подушечки, придавая Старлингу сходство с трупом, оплетенным пыльными гирляндами времени. Но этот труп – пухлый и цветущий, не совсем мертвый – напоминал вампира. В комнате, как и в любом мавзолее, царила тишина, однако пахло здесь средством для мытья пола, а не пылью; гробом ему служила больничная койка, а саваном – тонкое хлопковое одеяло.

В палате было темно, и только сквозь вентиляционные отверстия на корпусе аппарата слабо мерцали желтые огоньки. Но, когда Уиллс открыл дверь из коридора, упавший через его плечо луч света позволил ему как следует разглядеть Старлинга.

Он предпочел бы вообще не видеть его в таком состоянии. Не хватало только свечей, да и то лишь потому, что он не был мертв. Это можно было исправить, имея в своем распоряжении подходящие инструменты: остро заточенный кол, серебряную пулю, перекресток, где нужно захоронить тело…

Уиллс одернул себя. Свежий пот покалывал лицо. Опять на него что-то нашло! Безумная идея все возвращалась, будто рефлекс, будто расширяющиеся под воздействием белладонны зрачки, хоть он и пытался избавиться от нее. Старлинг лежал неподвижно, как труп, потому что привык не тревожить прикрепленные к голове провода – вот и все! Вот и все! Вот и все!

Словно дубиной, он вколачивал эти слова себе в сознание, чтобы заставить мозг подчиниться. Старлинг спал уже много месяцев. Лежал на боку, приняв типичное для спящего человека положение, но из-за проводов почти не двигался, отчего постель казалась нетронутой. Дышал он сам. Все нормально.

Вот только жил он так уже несколько месяцев, а это невероятно и невозможно и никоим образом не нормально.

Дрожа с головы до ног, Уиллс сделал шаг вперед. И в тот момент это снова произошло. Теперь это случалось десятки раз за ночь. У Старлинга началось сновидение.

Электроэнцелограф зарегистрировал изменения в активности мозга. Подушечки на глазах Старлинга почувствовали движение глаз и подали сигнал. Прозвучал тихий, но пронзительный гудок.

Старлинг засопел, пошевелился, двигаясь осторожно, будто хотел согнать усевшуюся на него муху. Гудок стих. Старлинг проснулся – нить его сна оборвалась.

И тут же он снова заснул.

Уиллс представил, как он окончательно просыпается и понимает, что в палате кто-то есть. Тихо, как кошка, он вернулся в коридор и закрыл дверь. Сердце колотилось так, словно он едва избежал катастрофы.

Почему? Днем он мог спокойно общаться со Старлингом, проводить испытания так же беспристрастно, как и на ком-либо другом. Однако по ночам…

Он прогнал образ Старлинга днем, Старлинга, похожего на труп на койке ночью, – и пошел по длинному коридору, стиснув зубы, чтобы не стучали. То и дело он останавливался возле других дверей, прижимал к ним ухо или на секунду заглядывал в палаты. За некоторыми из этих дверей скрывался чей-нибудь личный ад, шокирующее насилие которого должно было бы внести разлад в его собственную нормальность, как было всегда. Но ничто не влияло на него так, как пассивность Старлинга, – даже молитвенные стоны женщины в палате номер одиннадцать, которую истязали воображаемые демоны.

Вывод: он утратил свою нормальность.

Эта мысль тоже часто посещала его, невзирая на все попытки отогнать ее. Уиллс столкнулся с ней в длинном коридоре, обрамлявшем его болезненный разум, словно волновод микроволновой печи. И не сумел найти обоснование для отказа. Они в палатах, он в коридоре. И что с того? Старлинг в палате, но он не пациент. Он психически здоров и волен уйти, когда пожелает. Он оставался просто потому, что в этом заключалось его сотрудничество.

А если велеть ему уйти, это совсем ничего не решит.

Он закончил обход и пошел назад в кабинет, как человек, решительно шагающий навстречу неизбежному року. Ламберт, дежурный медбрат, храпел на диване в углу. Правила запрещали медбрату спать на дежурстве, но Уиллс уже не мог выносить его болтовню о выпивке и женщинах и о том, какие телепрограммы он сегодня пропускает, поэтому разрешил ему лечь.

Он ткнул Ламберта, чтобы тот закрыл рот, и сел за стол, придвинув к себе ночной отчет. Рука поползла по печатным линиям бланка, оставляя за собой поток слов, напоминавший след безумной улитки, а за ней, будто прихрамывая, двигалась ее тень.

«Пять часов утра. Везде тихо, кроме палаты номер одиннадцать. Пациентка в норме».

Потом он увидел, что написал, и в ярости перечеркнул последние два слова, а потом еще раз и еще раз, а когда написанное стало невозможно прочесть, заменил его на: «как обычно». В норме!

«Я в своем собственном сумасшедшем доме».

Он наклонил настольную лампу так, чтобы она светила ему в лицо, и повернулся взглянуть на свое отражение в зеркале на стене, висевшем здесь для дежурных медсестер. После бессонной ночи он выглядел несколько потрепанным, но в целом внешне с ним все было в порядке. Как обычно, как с пациенткой из палаты номер одиннадцать.

Тем не менее Старлинг продолжал спать всю ночь без сновидений, не живой и не мертвый.

Уиллс вздрогнул: ему показалось, как что-то черное, похожее на нить, задело его плечо. В сознании возник образ Старлинга, протягивающего с койки провода ЭЭГ, словно щупальца или нити из фильеры, опутывающие больницу своей сетью, и Уиллс, точно муха, оказался в ловушке, в самом ее центре.

Он представил, как из него, точно из мухи, вытягивают все соки.

И вдруг Ламберт выпрямился на диване и открыл глаза, как будто поднял ставни, чтобы утром проветрить дом.

– В чем дело, док? – сказал он. – Вы, черт возьми, белый как мел.

На плече не было никаких черных нитей.

– Ничего, – выдавил Уиллс. – Должно быть, просто устал.

Он подумал о том, что надо бы поспать и не приснятся ли ему сны.

Наступило яркое, теплое утро. Ему никогда не удавалось выспаться днем; проснувшись в четвертый или пятый раз и все еще чувствуя себя усталым, он решил оставить попытки заснуть снова. Он вспомнил, что сегодня должен прийти Дэвентри. Может, пойти поговорить с ним?..

Уиллс оделся и вышел за дверь, под глазами у него залегли темные круги. В саду вяло переминались с ноги на ногу менее тяжелые пациенты. Среди них прогуливались Дэвентри и старшая медсестра, нахваливали их цветы, тщательную прополку, отсутствие тли и мошек. Дэвентри интересовался садоводством только с точки зрения терапевтической пользы. В каком бы смятении ни пребывали пациенты, они это понимали, но Дэвентри, очевидно, не знал, что они все замечают. Уиллс посмеялся бы над этим, но смех ускользал от него. Неиспользуемые способности, как и неиспользуемые конечности, атрофируются.