Плакат говорил – и весьма тихо, спокойным шрифтом (это неправильно: о конце света нужно объявлять полужирным шрифтом, и желательно на бумаге с черной траурной рамкой), – он говорил: СТАНЬ КЕМ-НИБУДЬ ДРУГИМ! КЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ БЫТЬ? ЛЕТЧИКОМ-ИСПЫТАТЕЛЕМ/КИНОЗВЕЗДОЙ/ОХОТНИКОМ НА КРУПНУЮ ДИЧЬ/ГЛУБОКОВОДНЫМ ДАЙВЕРОМ/ПОТРЯСАЮЩИМ ЛЮБОВНИКОМ!!!!!!

На плакате был изображен десяток невероятных девушек, танцующих для красивого, улыбающегося юноши.

На платформе перед билетным киоском стоял мужчина в темном костюме. Странный из него зазывала. Он никого не зазывал («Призыв зазывалы способен растлить тебя», – почему-то подумал Джевонс). Да в этом и не было нужды. Одних плакатов было достаточно, чтобы не дать иссякнуть потоку людей.

«Вот что собиралось уничтожить кино и телевидение, – вспомнил Джевонс. – До того как Ярмарки оставили их не у дел, предложив больше отличных развлечений в огромной упаковке эконом-класса». Он слышал об этом. Это назвалось «тотальная сенсорная идентификация». Ее использовали для тренировки агентов разведки, чтобы выяснить, кто быстрее сломается на допросах различных видов, а также чтобы дать человеку другую личность. Сокращенно – «Тотсенсид». Tot – по-немецки значит «мертвый», то есть вашему Ид пришел конец. Шутка. Ха-ха.

А теперь она здесь, загрязняет относительно чистый воздух Ярмарки. Вот последнее слово: мы избавим вас от всех бед. Избавим вас не только от беспокойства, но и от тела. Не будьте самим собой – все равно вы тупица. Будьте кем-нибудь лучше, сильнее, успешнее, а когда все закончится, все станут одним и тем же человеком, и мы назовем его Адам, и вот с чего мы начали.

– Следующий сеанс как раз начинается, сэр, – сказал зазывала, менее всех остальных киоскеров на Ярмарке походивший на зазывалу. – Не хотите зайти? Смею вас заверить, наше шоу очень популярно.

«Да, наверняка, – кисло подумал Джевонс. – Как «убежать от всего этого», не утруждая себя тем, чтобы на самом деле куда-то идти?» А почему бы и ему не окунуться? Ты ведь пришел искупить грехи, не так ли? Грех бездействия? Ты здесь, чтобы посетить ад, который сам завещал молодому поколению, – разве можно теперь останавливаться?

Он устало кивнул.

– Да, зайду.

В помещении было около сотни одноместных диванчиков. Молчаливые билетеры распределяли посетителей: мужчины справа, женщины слева. Джевонс увидел мужчину (?), умолявшего билетера позволить ему (?) пройти туда, куда он (?) хочет. Когда он (?) попытался вложить деньги в ладонь билетера, сверкнули накрашенные красным лаком ногти. Билетер выглядел так, будто его тошнит. Джевонс тоже ощутил тошноту и, ни о чем не заботясь, рухнул на свободный диван, посмотрев на умный ящик, куда нужно было засунуть голову. Никаких зеркал, никаких экранов или электронно-лучевых трубок – только ощущения участников.

Погас свет, и голос из ниоткуда велел аудитории принять нужное положение. Он так и сделал – и перестал быть Алеком Джевонсом…

Но он вернулся в кабину самолета – и какой чудесный это был аппарат! Когда он открыл подачу топлива, всплеск силы прижал его к сиденью. Круто разворачивая самолет, он ощутил знакомое давление противоперегрузочного костюма, отгонявшего кровь от конечностей.

Иллюзия была совершенной, и она задела что-то глубоко внутри него, о существовании чего он даже не подозревал. О, вернуться туда, откуда я пришел! – воскликнул он. Малая доля его разума сознавала, что на самом деле он не здесь, но он был рад утратить это знание…

И все же это тоже было бегством. Что он любил в далеком, одиноком воздушном пространстве, где днем виднелись звезды? То, что там больше никого не было, никаких признаков топчущегося, орущего, шипящего человечества.

А потом все закончилось, и он вспотел. Так вот почему он хотел снова забраться в самолет, который не станут использовать в якобы грядущей войне, вместо того чтобы оставаться внизу, на твердой земле, пытаясь исправить последствия того самого греха бездействия, от которого он бежал.

Следующая иллюзия оказалась не менее идеальной, и он был женат. Только что женился. Но женился согласно какой-то иностранной церемонии (и это слово ворвалось к нему в сознание), и ему было все равно, ведь это счастливейший день в его жизни, а ночью его ждет невероятно красивая девушка. Она протянула к нему руки в дверях их хижины (хижины?), и ее зубы ярко сияли на черном лице (ЧЕРНОМ???), и он опустил глаза в нарастающем изумлении и обнаружил, что у него тоже черная кожа, а ему наплевать, потому что сенсорный эффект проникал глубоко, до самого конца. До – самого – конца. До… самого… конца…

И тут зажегся свет, и люди начали медленно подниматься на ноги, вставая с диванов со смешанным ощущением насыщения и волнения, как будто никак не могли определить, что с ними не так. Однако к этому примешивалось тихое удовлетворение, и в том, как юноши пошли навстречу своим девушкам – девушкам, которых, скорее всего, никогда не встречали до того, как подцепить их на краю дорожки сегодня ночью, – сквозила внезапная нежность. Долгое время он сидел на диване, обхватив голову руками, до тех пор пока билетер не похлопал его по плечу.

– Хотите остаться на следующий сеанс, сэр? Знаете, программа совершенно другая… однако мы вынуждены настаивать на том, чтобы за каждое представление платили отдельно…

– Да, – вдруг решил Джевонс. – Да, останусь.

Теперь, когда он потерял работу, деньги, которые он заплатил за билет, должны были бы пойти на ужин, но, черт подери, что-то в этом было, и он хотел понять, что именно.

Помимо него осталось еще несколько человек. Несколько из тех, кто сегодня вечером был летчиком-испытателем и африканским женихом или невестой, нырнули вместе с ним за жемчугом в зелено-голубые, внушающие суеверный страх глубины Тихого океана и превратились в малайца, медленно умирающего из-за перенапряженного сердца и перенапряженных легких, лопнувших барабанных перепонок и голода. Это было неприятно, но по-настоящему.

А потом он женился. Церемония была ему незнакома, но он подозревал, что она, скорее всего, еврейская, а его новая жена назвала его монотонным русским словом «дорогой», которое он понял как будто дважды: отчасти через умный ящик, отчасти потому, что и так прекрасно знал, что она говорит.

От этого он едва не задохнулся. Его разум очистился, он разъяренно подскочил с дивана, сорвав с головы умный ящик и проявив при этом полное пренебрежение к его судьбе, и ринулся к ближайшему билетеру, чтобы выяснить, кто тут главный.

– Главный, сэр? Тот человек, которого вы видели снаружи, у стойки перед киоском, – это менеджер.

Джевонс выбежал прежде, чем билетер договорил, и схватил за рукав человека у стойки – зазывалу, не похожего на зазывалу.

– Как вы до этого додумались? – с долей свирепости потребовал он ответа, боясь, что его надежды напрасны.

Зазывала смерил его долгим, задумчивым, пристальным взглядом и сказал:

– Вы очень проницательный человек, мистер…

– Джевонс, Алек Джевонс.

– Итак, как вы это восприняли?

– Вы демонстрируете людям тех мужчин и женщин, которых они ненавидят, потому что считают другими. Они выходят отсюда, понимая, что африканцы и русские…

– И немцы, и китайцы, и малайцы – пока что это вся наша линейка…

– …чувствуют то же самое, что и мы, испытывают те же удовольствия, переживают те же невзгоды! – Торопливо закончив, Джевонс залился краской, от волнения кровь прилила к щекам, слова путались.

– Вы очень умны, мистер Джевонс, – сказал зазывала. – Вы первый из наших клиентов, кто это понял.

– Но… особенно русская сцена… как вы обошли цензуру? И секс тоже?

– Разумеется, этот концерн спонсируется государством. Вы же не думали, что частная фирма могла выпустить нечто вроде «Тотсенсид»? Должен признать, секс – это приманка, но вы наверняка заметили, что это не такая дешевка, какие обычно встречаются на Ярмарке.

Сердце Джевонса запело безмолвную оду радости; он усмехнулся, и тихий смешок едва не перешел в истерический хохот.