Она била, терзала, мучила Якова стойким молчанием. Такая расчетливая казнь бесила капитана. Теперь он жил с Лией как бы на разных берегах. Не находилось перевозчика, чтобы доставить их друг к другу через разлив тревожащих чувств.

В речном училище курсанты изловили воришку — шарился на вешалке по чужим карманам. Бить не стали. Отвели подальше, «покормили» черноземом: «Кушай, голубчик, землицу, пока не научишься, как на ней жить». Теперь Якову, словно тоже кто-то толкал в рот липкую, проточенную червями землю и, прихохатывая, вытверживал:» «Пожуй, Яшенька, поожуй, голубчик, поучись жить».

В поселке за Лией ухаживали многие парни. Там, у Томи-реки, было их поле боя за красивую девчонку. Не пересчитать у ребят всех подглазных «фонарей», зажженных на улицах детства и юности в честь красавицы Лии. Шли годы. Оставалось меньше соперников. Уходили в армию. Переезжали с семьей в большой город.

И вот осталось два упрямца: Яшка Абрамцев и киномеханик Гаврилка Пупов. Работник клуба превосходил силенкой, красотой, но девушка чаще засматривалась на балбеса Яшу. Она не раз говорила подругам: «Будет свататься Гаврилка — не пойду за него. Лия Пупова — срам какой!»

Любовные баталии парней зашли далеко: вызвали друг друга на ружейную дуэль. Решили стреляться, стоя в обласках на расстоянии сорока метров. Отмерили на берегу рулеткой роковые метры. Спихнули долбушки на воду. Выплыли на середину реки. Расчет был прост: с зарядом дроби в теле кто-то из двоих кувыркнется в Томь. Утонул, да и все. Мало ли случайностей на воде.

Уже чешуйчато посверкивала шуга.

Яков ждал: Гаврилка струсит, запросит мира. Но он, чертенок, готовился к дуэли, как к последней неизбежной операции на пути к сердцу любимой девушки. Долго чистил ружейный ствол. Без плутовства отмерил при Якове положенную порцию дроби, засыпал в патрон, крепко запыжил.

«Дурачина! Неужели он впрямь решил меня продырявить? — раздумывал Яша. — Сказать или нет, что я буду стрелять в воздух? Лучше промолчу. Скажу — подумает: струсил, осмеет перед всеми…».

Нарушая условия дуэли, решили обойтись без секундантов. Гаврилкины ноздри хищно раздувались. Яша старался не смотреть на соперника. Явилась запоздалая мысль: «Надо было письмо оставить. Не думал, что дело зайдет так далеко».

Стояли наизготовку с поднятыми стволами. Киномеханик Пупов не своим голосом прогорланил над водой:

— Отступишься от Лийки?! Последний раз спрашиваю.

— Ни за что!

У правого уха Якова раздался легкий свист, словно пропела синица, а потом больно клюнула в шею. Дуэлянт потрогал шею: подушечки пальцев окрасились кровью. Первый взаправдашний выстрел, выпавший по жеребьевке Гаврилке Пупову, умирал в коротком эхе. Вот и эхо оборвалось. Молодую жизнь Яши выстрел не оборвал. Он, точно родившись заново, хлебнул первый глубокий глоток морозного воздуха.

«По ногам, что ли, его, гаденыша, шарахнуть? Ведь в башку целился!»

Но ружье медленно поднималось над человеком. Ствол вырастал над ним до вершин прибрежных темных елей.

Второе эхо взметнулось, побродило, осеклось.

Абрамцев перевел взгляд с небес на воду и ужаснулся: киномеханика Пупова, недавно стоящего в обласке отличной мишенью, не было перед глазами. Перевернутая долбушка лежачим поплавком качалась в крупной шуге.

Яша быстренько сел на кормовую дощечку, приналег на весло.

Увидев купальщика целым и невредимым, гребущим к берегу изо всей силы, Яша установил его обласок днищем вниз, побуксировал за пловцом. Помог ему, растерянному, окоченевшему, забраться в обортованный легкий челн.

Гаврилкины зубы выстукивали крупную дробь: такую не всыплешь ни в один патрон.

— Ррружжжье жжаллко, ттуллкка оттлличчная.

Костер на берегу излечил Попова от заикания.

— Жду твоего выстрела, тело так затрясло — обласок раскачался. Черпанул одним бортом, другим… Позволишь — свидетелем в загсе буду…

— Сви-де-тель! — Абрамцев обиженно высморкался на кучу принесенного хвороста. — Шею продырявил. Пощупай вот.

— Что-то катается под кожей. Неужто дробина? Ей-богу, влево от тебя стрелял… не целя…

— Не целя! — передразнил соперник. — У тебя, наверно, поджилки начали трястись еще до твоего выстрела. По-е-дин-щик!

— Так, вишь, Яша, дело незнакомое, страшное. Читаешь в книгах — там все просто. Зарядил пистолеты. Разрядил. Кто-то бац со скалы… Последнего момента ждал. Надеялся — сдрейфишь… Да и Лийка-стерва того не стоит, чтобы из-за нее на дно Томи нырять. Говорят, она в Томске с каким-то летчиком снюхалась…

— Заткнись! Не трепи ее имя! Не то я тебе заместо дроби пулю всажу туда, откуда ноги растут…

Долго не знали в поселке про ружейный поединок.

— Ну не дураки ли?! — осудила обоих девушка. — Никто мне из вас не нужен.

Но через год стал нужен Яшенька Абрамцев — балда, сорви-голова, дуэлянт и… любимый человек.

Натруженная самоходка-теплоходка из обского разлива вошла в васюганский. Третью по счету реку сечет винт. До конца пути еще далеко. И здесь механизм природы включен на полную мощь: везде майское разгулье воды, залитые луга, закустаренные островки. Бредут не перебредут плескучую ширь деревянные столбы, металлические опоры, согбенные осокори. Разбежались по скрытым сорам — пойменным заливам — гибкие тальники, переживающие веселую пору сокоброда. Под силой течения лихорадочно трясутся ивы, просительно кивают владычице-воде.

Незадачливые речники, по ошибке упустив из-под днища фарватер, заводят судно на мелководье. Кукуют на мели, переживают стыдобушку оттого, что заблудились во чистом море, доверились запоздалому огоньку, горящему на возвышении в чьей-то крайней деревенской избе. Надо много попыхтеть судну-спасителю, вызволяющему Неудачника из открытого плена подвернувшейся мели.

Васюган весь перед речниками — открытый, широкий, с петлястым ходом фарватерной глубины. Множество росчерков сделала по весенним водинам наша самоходка, но ни разу не запнулась о мель, не ославила капитана.

В холодном росплеске волн, в ровном шуме дизеля слышим неотвязный мотив: вперед, вперед, вперед.

Там, где Васюган, уговоренный берегами, сужается до своих пределов, он тих, услужлив, задумчив. Высокие лесистые увалы коренного берега чередуются с травянисто-кустарниковыми понижениями, моховыми болотами, куда вползают отвилины бесчисленных ручьев. Оползневые скосы крутобережья сплошь усеяны «пьяным лесом» — поваленным вкривь и вкось, растущим наклонно к воде или совсем утопившим в ней кудлатые макушки.

Живучие, потемнелые снега, глыбы льда, оставленные недавно раскрепощенной рекой после нашествия вод, унылый темный коряжник, крепкие строевые бревна, походя прихваченные половодьем у лесорубов, встречаются нами повсеместно,

Забираемся ближе к верховью: скатываемся с водяной пологой горки. Берега выше. Васюган уже. Трава по берегам хилая, низкорослая, словно ее вытоптали и выщипали стада коров. Вербняк успел распушиться. Покрытый зелено-серым пушком, напоминает легкую, красивую дымку. Краснопрутник набрал яркую пожарную окраску, полыхает над робкой зеленью раскидистыми пучками.

На озерах еще лежит синеватый ледок, источенный у берегов, доживающий последние деньки.

Из густого кустарника выскочил заяц. Встал столбиком, замер. Взглянув на пыхтящее чудовище с пригнутой шеей — стрелой крана, пустился наутек.

Капитан засветился улыбкой.

— Косой! Хитрюга! Ружо далеко, а то бы… Хотите байку? Гнал-гнал охотник зайца — оба запыхались. Заяц остановился, вскинул лапку, уставился на человека, затараторил: «Ппогоди, оххотник! Не сстреляй! Сперва проверь — есть ли у тебя с собой охотничий билет?… Есть? Хорошо! Взносы за октябрь уплатил? Так. Порядок. Не ранишь? Сразу прибьешь?.. Ух ты какой!» Помахал отдохнувший зайка лапкой возле своего уха. Мол, лопух ты, охотник. Сиганул в сторону — и тю-тю…

На распластанную стрелу крана неожиданно села ворона. Абрамцев торопливо включил сирену. Птица подпрыгнула, как от выстрела, и снова умастилась на крашеной укосине стрелы.