— Нет, я выучила. Просто тётя Света всегда говорит одно и то же, когда к нам приезжает.

— Она на твоего отца, кажется, очень сердита.

— Да, не может понять, что он оставил карьеру и Москву.

— А ради чего он оставил карьеру и Москву, что даже такая неглупая женщина как тётя Света не может этого понять. Она же вашу семью чуть не в сектанты записала.

Вера улыбнулась; для неё запись тёткой её семьи в сектанты была не в новинку. Она посмотрела на меня, как бы решая, готов ли я сам понять то, что не смогла понять тётка.

— Это нужно было отцу для работы, — сказала Вера. — Мама сама из Владимира. Вот они сюда и приехали, чтобы им никто не мешал работать.

— А чем он таким занимался?

Вера задумалась, что ответить. Она вышла из комнаты и вернулась с папками бумаг. Она положила их на столик возле кресла.

— Если будет желание, можешь посмотреть, — улыбнулась Вера. — А я спать. Я сегодня буду спать в комнате родителей.

Вот это совпадение, подумал я. Только я начал обдумывать, как мне осторожнее подобраться к отцовским бумагам, а они сами в руки пришли. Посмотрим, что из этого может заинтересовать тётю Свету. Вспомнив тётку, я сразу вспомнил и о бутылке итальянского вина. Я спросил Веру:

— А ты, случайно, не допила тёти Светино вино? Его же нельзя оставлять. Боюсь прокиснет, начнёт выделять яд. Мы же не знаем всех его свойств. Не будем рисковать, давай я допью.

— Какое примитивное вымогательство, — непонятно улыбнулась Вера.

— Погоди, уж не думаешь ли ты, что я заурядный алкоголик?

— Нет, — ответила она, — очень незаурядный.

Вера принесла бутылку. Вина в ней оставалось меньше трети. Я настроился смаковать каждый глоток. Когда Вера ушла, я первым делом открыл бутылку. Я очень хотел угадать, что за травы использовал чёртов итальянский аристократ в приготовлении этого чудесного вина. Мне казалось, что некоторые оттенки мне знакомы и что-то я всё-таки сумею отгадать. Про отцовские бумаги, которые принесла Вера, я вспомнил только тогда, когда в бутылке не осталось ни капли. Вот, что значит они легко мне достались. Я слишком расслабился.

Первым я достал из папки двадцатистраничный документ напечатанный на машинке и прошитый белой ниткой. Я быстро пробежал его и наткнулся на несколько научных терминов. Этот документ я решил отложить сразу. Не хватало мне ещё, на ночь глядя, забивать себе голову разными учёными словами. Затем я просмотрел листы, которые лежали вразнобой. Некоторые уже пожелтели от времени, и написанное на них было еле различимо. Я больше потратил сил, чтобы разобрать текст, чем вникнуть в содержание. К почерку вроде претензий не было. Он точно не был таким причудливым, как, скажем, записи терапевта в моей медицинской карте. Тут я и пробовать бы не стал. Но к любому почерку я должен сначала привыкнуть, а я уже не хотел тратить на это время. Я уже начал зевать.

Я разделся, сходил под душ и собирался лечь спать. Перед сном я решил заглянуть в папку, которую я отложил на потом. Там были фотографии. После разговоров с тётей Светой, я готовился к тому, что увижу унылые и скучные лица затворников. Здесь я ошибся. Надо добавить, я приятно ошибся. Я увидел счастливых и жизнерадостных людей. Их жизнелюбие было настоящим, а не фальшивым. Даже на редких снимках для официальных документов, Константин и Надежда выглядели, как подростки, которых чудом удалось отвлечь от игры и уговорить принять серьёзный вид. На большинстве кадров были Верины родители: на природе, на улицах города, в компании друзей и бытовых ситуациях. Отец Веры более походил на весёлого и благородного предводителя пиратов, чем на учёного. Представить его идущим на абордаж вице-губернаторского фрегата, с целью поживиться казённым золотом, мне было легче, чем представить его в тиши кабинета или в лаборатории. После слов тёти Светы, что Надежду ждали на телевидении, я ожидал увидеть на фотографиях ослепительную красавицу. На деле же, у неё оказалось самое обыкновенное лицо, без намёка на избранность. Но, может я и ошибался. Ведь судя по кадрам, многие смотрели на неё с восхищением. Я нашёл несколько снимков с тётей Светой. Она, кажется, единственная, кто заботилась о том, как она будет выглядеть на фото. Ещё были снимки с соседями на общих праздниках. Почти всех я видел на сегодняшних поминках.

Я закончил возиться с фотографиями далеко заполночь. Я невольно проникся симпатией к семье Веры. Людей, которые наполнены настоящим, а не мещанским счастьем, я не могу не уважать. Я увидел людей с по-настоящему интересной судьбой. Какой же я был дурак, что упорно избегал разговоров с Верой о её семье. Я сочинял небылицы из жизни незнакомых людей, забираясь в их пустые квартиры, а рядом всегда была настоящая история жизни. Я даже собирался разбудить Веру, чтобы поговорить с ней, но удержался. Я думаю, что это сработала защита. Я должен был сохранить незримую дистанцию с Верой, чтобы не стать до конца «её». Особенно теперь, когда я уже знал примерную дату нашего с ней расставания. Учиться ей оставалось чуть больше года. А это немало.

На следующий день, напомню тебе, что это было Восьмое марта, рано утром, я тихо выскользнул из дома. Я постарался не разбудить Веру. Я просто не знал, что я мог бы ей сказать. С одной стороны, — ну, да — это был женский праздник, а с другой стороны — день траура, для неё. Дурацкая ситуация. Я не хотел её обманывать и притворяться, стараясь показаться лучше, чем я есть, или невольно обидеть её чем-нибудь. Только не в этот день. В любой другой день, — пожалуйста, — я и обижал её, и обманывал без малейших угрызений совести.

Первым делом, я отправился купить букет цветов для мамы на Центральный рынок. Я уже присмотрел гвоздики у колоритного южанина в меховой кепке с выдающимся козырьком, как вдруг услышал за спиной:

— Не торопись, Дедушка.

Я оглянулся. Рядом стояли Штольц и Егор. Они подхватили меня под руки с двух сторон и потянули мимо цветочного ряда до поворота, где начинались мясные прилавки. На одном из прилавков, рядом с кусками рубленой говядины стояли два оцинкованных ведра с тюльпанами. А над тюльпанами выглядывала голова продавца.

— Вот он, дорогой, — обрадовался Штольц.

— А, приятель! Проклятый жид, любезный Соломон! — продекламировал Егор цитату из «Скупого рыцаря».

Продавец цветов и мяса был нашим однокурсником. Звали его Иларион Соломин. Соломоном его «окрестил», если так можно выразиться, Егор на третьем курсе техникума. Это случилось после просмотра фильма Михаила Швейцера «Маленькие трагедии». По нашему общему мнению, этот фильм был образцом экранизации классического произведения, и сам признавался нами за классику. В нашем общении мы использовали многие цитаты из фильма. На свой манер, разумеется. Например: когда Штольц, терзаемый бездельем, начинал канючить: «Мне скучно, бес!», Егор отвечал ему почти по-мефистофелевски: «Что делать, Штольц, таков вам положен предел. Его ж никто не преступает, вся тварь разумная скучает — скучай и ты, тварь!»

Иларион заслужил свою кличку за сходство с персонажем из «Скупого рыцаря». У него была душа ростовщика. Он из всего старался получить денежную выгоду. Целью его жизни был — «навар». Он спекулировал и в техникуме, и за его пределами. Такая напряжённая деятельность отразилась на его натуре. С теми, кто нуждался в его коммерческих услугах, Соломон иногда забывался и вел себя чересчур надменно. Многим это не нравилось, и Соломон получал лёгкие физические увечья и, частенько, потерю прибыли. Перед человеком, который в сообществе спекулянтов, стоял в иерархии выше, Соломон всегда лебезил и регулярно получал моральные унижения. Один раз Штольц стал свидетелем таких унижений Соломона перед сигаретным барыгой. Поскольку Штольц не знал, что на все унижения Соломон идёт добровольно, он собирался вступиться за Соломона и навалять барыге. Но Соломон отвёл Штольца в сторону и умолял его не вмешиваться и не рассказывать в техникуме о его пресмыкательстве. После этой просьбы Соломон с самым жалким видом сунул, в качестве взятки за молчание, блок «Мальборо». Штольц пообещал. Кроме нас с Егором, об этой унизительной странице жизни Соломона никто не знал.