Тётя Света становилась теперь моим единомышленником. Доводы у нас с ней были разные, но цель была одна. Тётка уже казалась мне милой доброй феей, которая взялась помочь своей несчастной крестнице. Опять же, какое замечательное вино она привезла. Ну и что из того, что сначала она смотрела на меня как на недоразумение. Это была её ошибка, за которую я уже простил её. И у меня появилась возможность потихоньку выяснить у тётки то, что я даже не пытался узнать у Веры: о её семье. Тётю Свету не надо было подгонять вопросами. Она сама увлеклась воспоминаниями вслух.
Константин Алексеевич был старшим братом тёти Светы. Их отец был крупным учёным. Из тех многочисленных регалий их отца, что перечислила тётка, мне запомнилось тогда, что он был академиком, Героем Социалистического труда и Лауреатом Государственной премии. Костя и Светлана были поздними детьми. Таких обычно балуют сверх меры. Но тётя Света уверяла, что воспитание у них было спартанское. Изнежиться и вести жизнь академических отпрысков им не давала их мать. Она была человеком строгой партийной закалки. По мнению тёти Светы, она была чересчур строга.
Костя рос и сообразительным, и трудолюбивым, но уж слишком своевольным. Ему легко давались все предметы, но к нему были постоянные вопросы по дисциплине. Он мог спорить с учителями, часто спорил с отцом, с друзьями. Единственным человеком, кого Константин выслушивал без возражений, была их мать. По совету отца, после школы, Костя всерьёз занялся в математикой. Судя по тому, как расписала тётка, все ему давалось легко. Никто не сомневался в его блестящем будущем. А в личной жизни ему поспособствовала сама тётя Света. Это она познакомила брата со своей однокурсницей. Светлана и Надежда учились на факультете журналистики.
Всё у Константина и Надежды складывалось отлично. Перед молодой семьёй лежала прямая, как кратчайшее расстояние между двумя точками, дорога к счастью.
— С брата, конечно, всё началось, — тяжело вздохнула тётя Света. — Но он всегда был такой увлекающийся, а вот как она во всё это втянулась?
Если убрать все поминутные ахи и охи тёти Светы, я понял следующее. Её брат предложил применить выведенные им алгоритмы сначала в статистике, потом в истории, а потом и в языкознании. Этим никто не заинтересовался, и Константин Алексеевич занимался этим самостоятельно с немногочисленной группой таких же, как он, энтузиастов. Вроде никому не мешали и не переходили дорогу. Но среди коллег это вызвало возмущение. Ему выдвинули ультиматум, чтобы он прекратил все свои исследования. Какой-то деятель объявил их антигосударственными. Сверху попытались воздействовать на Константина через отца. Потом пообещали неприятности самому отцу. В общем, работу ему пришлось оставить, а через некоторое время, он с женой и маленькой дочкой перебрался жить во Владимир.
— Вот скажи мне, — тётя Света сделала возмущённое лицо и нависла надо мной, — зачем нужно было бежать из Москвы и тащить семью в это болото. Ещё раз: бо-ло-то! И не говори мне, что это не так. Он даже не работая смог бы обеспечить семью, если бы остался дома. Его никто не гнал.
Я молчал. Эта семейная трагедия меня не взволновала ни грамма. Но для приличия, что-то похожее на взволнованность я всё же изобразил: я резко схватил без спроса тёткину пачку сигарет, достал одну и нервно закурил.
— Конечно, Костя виноват, — продолжила тётка тоже закуривая, — но она! Я удивляюсь. Вместо того, чтобы мужа с небес на землю спустить, стала первой его сообщницей. Боролась я за них бешено. Да что толку, почти врагами с ними стали. У них свой мир, свои идеи, свои заскоки…
— Понятно, — сказал я, — диссиденты.
— Да какие, нахрен, диссиденты, — воскликнула тётка. — Если бы диссиденты, это ещё куда ни шло. Уже года два могли со своего диссидентства пенки снимать. Нет, тут похуже.
Тётя Света опять запричитала. А я хоть и не понимал её трагического отношения к их семейным событиям, сочувственно кивал головой, в качестве моральной поддержки. Наконец, тётка успокоилась.
— Светлана Алексеевна, — я решил поделиться своими мыслями, — вы сами говорили, что если бы брат остался в Москве, они бы не бедствовали.
— Да он вообще мог не работать, — подтвердила тётка. — писал бы себе… чего он там писал.
— То есть, над чем-то он всё-таки работал. Вы откуда знаете, что то, чем он занимался не имеет никакого значения. Сейчас даже к тем, кого считали сумасшедшими, отношение пересматривается.
— Молодец! — хлопнула меня по коленке тётя Света. — Ну, конечно!
Правда, поняла меня тётка по-своему. Она тут же включила свою московскую деловитость:
— Вот, что значит свежий взгляд. Да сейчас любую дрянь, любой бред можно продать. Да с биографией поработать. Он же в полном смысле слова — жертва тоталитарной системы. В этом что-то есть. Займись-ка этим, разузнай, что он там наворотил. Я в долгу не останусь. С Верой только поосторожнее. Это она на вид простовата, а на деле — она нас всех на три головы выше. А поможешь её в Москву вернуть, я отблагодарю. Возможности у меня есть, не сомневайся.
С тётей Светой мы простились по-дружески. Я был чертовски доволен собой. Как здорово мне удалось провести разговор с тётей Светой. Я узнал все её планы, а своих намерений я ей не выдал. Мне было приятно, что закончили мы с ней разговор как единомышленники.
Я пошёл не в квартиру, а спустился в котельную. Во время поминок все двери были настежь; надо было восстановить температурный режим. И конечно, надо было обдумать тёткины предложения. В искренности тёти Светы я не сомневался. Она действительно любила свою племянницу и хотела ей помочь. Если бы я почувствовал подвох, наш разговор не состоялся бы. У тёти Светы был один железобетонный довод: в Москве жизнь у Веры сложится благополучнее, чем здесь. Я был бы эгоистом, если бы стал этому препятствовать. Эта мысль была мне особенно приятна. Оказывается, я могу думать об интересах другого человека, а не только о своих. Конечно, я себе так врал.
Почему я не мог просто оставить Веру, как спокойно оставлял многих до неё? Может показаться, что я сам выдумал эту проблему, но это не так. Была какая-то сила, которая всякий раз уводила меня от разрыва с ней. И почему, интересно, мне было так важно, чтобы наше расставание выглядело максимально естественным? В то время я не мог себе это объяснить. Причём, я знал точно, что если бы я сообщил Вере о том, что прерываю с ней отношения, всё прошло бы тихо. Я бы не увидел истерик, не услышал бы в свой адрес проклятия с пожеланиями мучительной смерти. Она не удерживала бы меня слезами или угрозами что-нибудь с собой сделать. Не стала бы воздействовать на меня через моих друзей. Мне можно было бы просто не приходить. Но с Верой я этого не мог.
Я поднялся в квартиру. Вера в кресле читала книгу. Она взглянула на меня:
— Что с тобой?
Вполне возможно, что мои думы о предстоящем расставании отразились на моём лице. У меня, в самом деле, было муторно на душе. От недавнего самодовольства и след простыл. Ещё несколько минут назад договор с тёткой казался мне пактом о гуманизме, а сейчас я уже так не думал. Но не мог же я ей всё рассказать.
— Обкурился чуток с твоей тётей. Соревновались с ней на скорость. Кстати, она выиграла.
— О чем вы с ней так долго говорили?
— Ну как о чём? О чём мне могла сказать твоя родная тётя. Стандартный набор предупреждений: обидишь Веру — голову оторву. Но мне такие угрозы не в новинку. Сегодня слышал много раз от твоих соседей. В общем, теперь, сама понимаешь, по лезвию хожу.
— Врушка ты!
— Как скажешь. Мне теперь с тобой спорить опасно. Голова у меня всего одна, а желающих её оторвать много.
— Ты просто мастер уходить от ответа. Но я и так знаю, что тебе говорила тётя Света.
— Подслушивала? Как некрасиво.
— Она тебе рассказывала про родителей, про нашу никудышную жизнь и про то, что меня надо переселить в Москву.
— Ты что, правда подслушивала? — я постарался задать этот вопрос как можно комичнее, чтобы не дать ей понять насколько она попала в цель.
