Соломон приветствовал нас довольно бодро и, кажется, был действительно рад нас видеть. До того момента, когда догадался, что Штольц привёл нас к нему неспроста.
— Отличные тюльпанчики, Иларион, — начал Штольц, — как бизнес?
— Только выставил, — ответил Соломон настороженно.
— Я к тебе по делу, — продолжил Штольц. — Я на мели, не очень глубокой, а у этих голозадых, — он показал в нашу сторону, — хер, душа и ни шиша. Поэтому у меня к тебе меркантильный вопрос. Позарез нужны цветочки. Сколько ты возьмёшь за букетик из трёх тюльпанчиков? Мне бесплатно не надо, я не нищий.
Соломон задумался, напряжённо, при этом, улыбаясь. Я думаю, он размышлял в тот момент, имеет ли Штольц то же влияние на него, что имел в техникуме.
— Ну, Илариончик, говори цену, чтобы эти мерзавцы ушли отсюда посрамлённые.
— Рубль найдёшь?
— Рубль за букет из трёх цветов? — изумился Штольц. — Идёт, по рукам. Слышали, бродяги?
Штольц с Соломоном пожали руки. Соломон немного недовольно начал собирать букет. Он замотал три тюльпана в слюду и перевязал их красной капроновой ниткой. Ему не терпелось отвязаться от нас. Мы мешали протиснуться к его прилавку потенциальным покупателям.
— А вы говорили: Соломон — жлоб, — стыдил нас Штольц. — Теперь сами видите — золотая душа.
Соломон протянул Штольцу букет и протянул руку, чтобы забрать оговоренный рубль.
— По-моему неплохо, — сказал Штольц, любуясь на букет. Он полез в карман, достал оттуда червонец и со шлепком впечатал его в раскрытую ладонь Соломона: — Мне девять штук, пожалуйста.
Для нас с Егором, это стало сюрпризом, как и для Соломона. Хотя, что тут сравнивать. Соломон перестал дышать и покрылся бледными пятнами. Когда он снова мог говорить, он начал недовольно бурчать, объясняя Штольцу, что не может позволить себе такой благотворительности, что на рынке есть свои законы, что он не это имел ввиду, когда назвал цену.
Штольц спокойно выслушал все стенания мясо-цветочного продавца и спокойно напомнил Соломону: что он оговаривал только цену букета из трёх цветов, что никогда не говорил, что букет будет один, что деньги Соломону уже вручены.
Соломон сделал ещё несколько попыток расторгнуть договор. Говорил он при этом тихо, стараясь не привлекать внимания людей вокруг и продавцов за соседними прилавками. Наконец, Штольцу это надоело.
— Та-а-а-к! — громко протянул Штольц. — Могу повторить ещё раз!
Вокруг воцарилась тишина. Все продавцы за соседними прилавками и их покупатели с любопытством развернулись в сторону Штольца и Соломона, в надежде, что станут свидетелями дебоша. Соломон молниеносно просчитал все последствия возможного скандала и, кусая губы, приступил к сбору букетов.
— Нам девять штук, — напомнил Штольц, — кстати, сдачу можешь оставить себе.
— Мне нужен только один букет, — шепнул я Штольцу.
— Как один? — удивился Штольц. — А маме?
— Так это для неё.
— А Вере?
Я отмахнулся, что это не обязательно. Егор оттащил меня от Штольца и показал ему, чтоб он меня не слушал.
— Показать Вере, что ты гад бездушный, ты можешь в любой другой день, но пожалуйста, только не сегодня — очень серьёзно попросил Егор.
Пока Соломон составлял букеты, Штольц следил за ним, чтобы он не смухлевал. И в качестве культурного сопровождения подбадривал его фольклорными прибаутками.
— Уговор дороже денег, Соломон… Слово молодца не жиже холодца… Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Эх, дружище, не жалей тыщи… Деньги, как навоз, сегодня — нет, а завтра — воз.
Изречения народной мудрости из уст Штольца заметно стимулировали Соломона, он не затягивал процесс сбора букетов. Все девять букетов были готовы. Одно из вёдер Соломона опустело наполовину. Штольц вручил нам с Егором по три букета и выложил перед Соломоном несколько денежных купюр в довесок к злополучному первому червонцу. Довесок заставил искусанные губы Соломона растянуться в улыбку.
— Видали, как легко доставить человеку радость, — пояснил нам на выходе с рынка Штольц, — надо просто забрать что-нибудь у него, а потом вернуть, хотя бы часть.
На троллейбусной остановке мы разошлись. Я решил забежать на Нариманова и как-нибудь всучить Вере букет. Дома её не было. Я, не разуваясь и не раздеваясь, воткнул букет в вазу и поставил в комнате на стол. Мне даже не пришлось сочинять поздравление. Надо было бежать дальше. С двумя букетами. Кому я вручу лишний букет, я не придумал. Я сделал шаг за дверь и сразу вернулся. У меня нашлось применение второму букету. Я нашёл ещё одну вазу для цветов. Я поставил этот букет в комнате родителей под портретом Надежды Николаевны. Я сделал это из не какого-то душевного порыва. Все свои романтические и благородные побуждения я всегда гасил порцией крутого цинизма. Я, хорошо запомнил, что смотрел на портрет Надежды Николаевны и мысленно благодарил её. Благодарил её за то, что уйдя в мир иной, она избавила меня от обязанности называть её когда-нибудь тёщей. Этого мне показалось мало, и я прибавил, что даже если бы она была жива, это было бы исключено. Я же не собирался связывать свою судьбу с её дочерью. Как видишь, это совсем не благородные и не романтические мысли. И я не привираю — я был таким.
На этом неприятном воспоминании я закончу второе письмо.
Третье письмо
Это письмо, которое я задумал как последнее, получится очень длинным. В первых двух я даже не приблизился к тому, для чего я начал писать в будущее. Вероятно, тремя письмами я не ограничусь.
Вера стала для меня человеком, с которым я больше всех проводил своё время. И всё же, я знал, что расстаться нам придётся обязательно. Я знал это с первого дня нашего знакомства, вернее чувствовал. Это предчувствие имело на меня большее влияние, чем все мои умственные рассуждения на эту тему. Это было неизбежно, и тут не было моей воли.
Я всегда считал, что чувства между мужчиной и женщиной, со временем неизбежно теряют свою искренность. Я знал это по себе, и всюду видел подтверждения этому. Многим приходится сохранять видимость чувств до конца своих дней, а многие не скрывая живут врагами. В вечную любовь я верил всегда, но те редкие примеры, что мне посчастливилось встречать в жизни, убедили меня, что это точно мне не дано.
Сначала я старался не замечать, как постепенно Вера становилась, для меня, важнее моих друзей. А я становился, для неё, тем, кто может помочь. Вернее, это я хотел стать для неё тем, кто может помочь. Для мужчины, я думаю, это значительнее, чем настоящая любовь женщины к нему. Это нектар для мужского самолюбия. Но в то же время, я был готов прекратить всё в один момент. Не потому, что я был таким, а потому, что, как мне казалось, так было установлено самой судьбой. Как бы громко или глупо это не звучало.
Восьмого марта случилось то, что должно было случиться. Мои друзья, идя на поводу своих брачных вымогательниц, просили их руки у их родителей. Не для перепродажи этих рук чёрным трансплантологам, как бы мне хотелось, а образно. В связи с этим, для меня день Восьмого марта тоже становился трагическим. Я даже не нашёл в себе сил поздравить друзей, как положено. Я только умолял их играть свои свадьбы в один день, чтобы я не пришёл ни к тому, ни к другому.
После того, как мои друзья совершили этот позорный обряд, именуемый «помолвка», встречаться мы стали ещё реже. Теперь я мог общаться с ними только в присутствии их избранниц. С Егором я виделся хотя бы на работе и мог узнавать от него интересную информацию из жизни обручённых пар. Так, например, он рассказал мне об одном пари, на которое их вынудили Катя и Лена. Условие довольно унизительное, на мой взгляд. Мои друзья неосторожно дали своё согласие девчонкам, что до свадеб они не прикоснуться к спиртному. Ну, не дураки ли? Сами свадьбы планировались на лето. При нарушении данного соглашения, Штольц и Егор должны были выполнить по три желания своих подруг. Причём, девчонки предупредили заранее, что их желания будут самыми жестокими и безжалостными. Смешно было бы ждать чего-нибудь гуманного от этих аферисток. Меня возмутил сам договор. Получалось, что мои друзья были безоговорочно записаны их подругами в алкоголики, раз потребовалось такое пари. Я взял этот факт на заметку.
