Возвращается Егупов в интернат затемно, возвращается мрачный и облепленный паутиной: палку он потерял по дороге. Комната встречает его темнотой, в ней чувствуется враждебность, но он не обращает на это внимания: все комнаты в темноте выглядят враждебно, а эта враждебность вполне может быть направлена на руководство интерната, которое никак не расплатится за электричество. Егупов долго обливается водой. В дверь стучат. С полотенцем на плечах он идет открывать. На пороге Валентина Андревна с керосиновой лампой.

— Лампа вот, — говорит Валентина Андревна. — Если что записать захотите.

— Спасибо, — говорит Егупов.

— Есть не хотите? — спрашивает Валентина Андревна — А то бы червячка заморили.

— Нет, я лягу, — говорит Егупов. — Устал.

— А, ну ладно, — говорит Валентина Андревна. — Спокойной ночи.

Она в каком-то широком платье и в ночных шлепанцах. Егупов закрывает дверь, слыша, как она шаркает ими по коридору. Он ставит лампу на стол, подкручивает ее, чтобы не коптила, достает из своего чемоданчика в шкафу блокнот и начинает писать в нем. Витя Катков не выходит у Егупова из головы. А вдруг это не собака — философское животное, как считал Платон, а ребенок. От этого сумасшедшего вывода Егупов пропотевает. Он быстро строчит в своем блокноте. Ложится заполночь и во сне всю ночь идет куда-то под несмолкаемым дождем, что ест ему глаза, как пот.

Наутро и впрямь идет дождь. Валентина Андревна встречает его, одетая в дождевик, в огромных резиновых сапогах, залепленных грязью. Егупов спрашивает ее, как спалось, и Валентина Андревна отвечает:

— А я и не ложилась.

Стаскивает с себя дождевик, Булдурген приносит ей что-то горячее в кружке, Валентина Андревна говорит:

— Мы с Булдургеном так и не ложились, правда, Булдурген?

Булдурген кивает, что-то бормочет.

— Ну да, — громко подтверждает Валентина Андревна и с торжествующим видом поворачивается к Егупову:

— Можете доложить в министерстве — все пойманы. — Дети, которые скрывались в лесу, — отвечает Валентина Андревна на егуповский молчаливый вопрос, добавляет: — И Катков тоже.

— Вы мне его покажете? — спрашивает Егупов, стараясь не выдать своего волнения.

Валентина Андревна довольно смеется.

— Конечно, дорогой Станислав Петрович, — говорит Валентина Андревна.

Егупов смотрит на часы.

— В десять поезд, — говорит Егупов. — Мы успеем?

Валентина Андревна удивлена.

— А, — осторожно начинает Валентина Андревна, — вы разве не посмотрите нашу отчетность. Все инспектора смотрят нашу отчетность. Она у нас в порядке, — торопливо присовокупляет Валентина Андревна.

— Я в этом уверен, — говорит Егупов.

— И участок не осмотрите? — спрашивает Валентина Андревна.

— Местность у вас очень красивая, — задумчиво говорит Егупов. — Остался бы отдохнуть. Да дела зовут.

Они выходят в парк и идут к воротам. Накрапывает. Земля мокрая. Воздух пахнет грибами.

— А где дети? — задает Егупов вопрос.

— Дети в палате, — ровно отвечает Валентина Андревна. — Карантин.

Они идут по дороге. Дорога набухла от дождя, и ей даже мысль не приходит поиграть с ними. Кажется, ей мечтается сейчас о солдатских батальонах, как тогда, сорок лет назад, доброй поступи тяжелых сапог, которые бы выжали из нее эту бременящую влагу, гусеницах танков. Дорога ушла в свои мысли и не замечает Валентину Андревну, не замечает Егупова.

— Когда нам спустят новую инструкцию? — спрашивает Валентина Андревна. — А то мы все работаем по старой. Если у них есть душа…

На это Егупову есть что ответить.

— Своевременно, — произносит Егупов магическое слово. — Своевременно, дорогая Валентина Андревна.

Вот они выходят на тропинку, ведущую к поляне, и тут Егупов останавливается. По обеим сторонам тропы висят на деревьях большие коконы, сплетенные из тугих паутинных нитей. Их около десяти, и в каждом видно детское лицо, где — печальное, где — с улыбкой. Коконы перекликаются между собой звонкими детскими голосами, некоторые даже поют песенки. Валентина Андревна с улыбкой наблюдает за Егуповым.

— Это в качестве наказания, — объясняет Валентина Андревна. — Скоро придет Булдурген, снимет их.

Детские глаза с высоты тоже с любопытством смотрят на Егупова. И вдруг он замечает, что все лица стали гримасами — ноздри раздуваются, глаза смеются, рты крепко сжаты, но давятся смехом. Егупов изумленно застывает. Наконец-то он видит то, чего так долго искал. Кто-то за его спиной прыскает, и с одного из деревьев чей-то изменившийся голос бросает:

— Косой!

Раздается дружный смех. Дети громко хохочут, некоторые даже раскачиваются в своих коконах. Под каскадами этого смеха, как под душем, Егупов что-то строчит в своем блокноте.

— Озорники, — с улыбкой говорит Валентина Андревна и обращается к Егупову: — Пойдемте, Станислав Петрович.

Они выходят на полянку. Прежде чем скрыться в дыре среди паутины, Егупов оборачивается. Он видит стоящую на полянке женщину, машущую ему на прощание. Лицо женщины мягкое, доброе.

— Я еще приеду, — взволнованно говорит Егупов и слышит, как Валентина Андревна отвечает ему:

— Мы всегда рады вас видеть, господин инспектор!

Это сейчас ни для кого не новость, что облака могут нападать на людей, а еще двадцать лет назад такое едва укладывалось в голове. Одним из первых в печать просочилось сообщение о том, что гигантское облако-медведь, мирно плывшее по небу, внезапно набросилось на стадо коров и утащило одну в свою горнюю берлогу. Сообщение было встречено недоверчиво, впрочем, за ним последовали другие, став со временем в один ряд с сообщениями о разбивающихся авиалайнерах и очередных терактах. Специалисты объясняют причины облачного бешенства глобальным потеплением климата. Якобы парниковые газы и озоноразрушающие субстанции серьезно истощили небесные пастбища, на которых испокон веку паслись облака, и вынудили некоторые их виды сменить рацион. Совсем недавно в сельских школах был введен специальный курс под названием «Берегись облака!», и теперь каждый школьник знает, что плотоядный кумулюс намного опаснее жвачного цирруса, особенно на закате, когда нападения этого вида облаков на человека фиксировались чаще.

А ведь еще двадцать лет назад такое едва укладывалось в голове.

Главный дознатчик Воронцовской прокуратуры Михаил Николаевич Проторин ехал в Испол. Езды было уже двое суток, и длинной череде перекладных было, видимо, суждено удачно завершиться на этом старом потрепанном газике, бренчащем всеми своими узлами и шестеренками. Под конец своего путешествия Проторин притомился, как всякий раз бывало, когда он ехал в Испол. С самого начала им владели противоречивые чувства. С одной стороны, расследование обещало быть пустячным: забодали вроде механизатора Горбатова, и по всем статьям выходил несчастный случай. С другой стороны, дороги по весне развезло, прокуратура машину не дает, а ехать далеко, Испол — не ближний свет. Гораздо ближе приветливый Реч, и отцовский дом там. Но нарядили Проторина в Испол, провожатых никого не дали, а сапоги велели надеть свои.

Проторин не супротивничал. В должность его ввели недавно, после восьми лет, проведенных им на посту окружного в родном Рече, где все его уважали. Отчего-то он решил, что городская служба не помешает ему наведываться в Реч, вон и отцов дом там. Но наряжали его, как назло, все в Испол, и за два года, что пробыл он дознатчиком в Воронцове, он только и делал, что мотался без конца в Испол, а это все-таки не ближний свет. Правда, на обратном пути ему всегда удавалось заглянуть в Реч, чтобы заночевать в отцовском доме и разобрать кой-какие накопившиеся в селе споры. Но как-то выходило, что большую часть своего времени он тратил именно на Испол, а кто не знает, что с давних времен идет незатухающая вражда между Речем и Исполом, — кто богаче, у кого мужики сильнее, а девки — наряднее. Старики говорили, что конец вражде настанет, только когда пройдет молочный дождь. Это ставило Проторина в неудобное положение, даром что он, будучи человеком мечтательным, никогда не ходил стенка на стенку с испольскими, а лежал вместо этого на сеновале и читал Паскаля. И за то его в родном Рече все уважали.