С радостью бросился навстречу им Шемаия, и поклонился лицом до земли, и приветствовал их. Были те двое Ангелов Господних запылены и выглядели устало, и были даже чем-то недовольны, точно незадолго до этого повздорили друг с другом и теперь старались друг на друга не смотреть. И думал Шемаия, что будут они отказываться идти с ним, и приготовился их сильно упрашивать, но они тут же согласились идти с ним, и вошли в город, а солнце в то время уже закатывалось. И когда вел своих гостей по улицам Шемаия, то думал и боялся, что жители города, люди неистово развратные, завидят их идущими по улицам и придут, чтобы познать их. Ну уж нет, думал Шемаия, ведя гостей своих по улицам. Я лучше дочерей своих отдам им, эти вертихвостки того стоят. А зятья мои, тюти, ничего и не скажут.
Приведши их в дом, он усадил их и испек им хлебы, и они ели в молчании. И когда поели, предложил им лечь и отдохнуть, думая в это время: вот, час настал, и сейчас придут от всех концов города требовать гостей моих. И пошел Шемаия и сказал дочерям своим, чтобы они не ложились, ибо могут скоро понадобится. В это время послышался шум под окнами, и вот, стоят люди и выкликают его имя. Он выглянул в сильном волнении, ибо сбывалось все, как он думал, и один из людей, стоящих под окнами, сказал ему, и крикнул: что за двоих привел ты сегодня, Шемаия? Кроме тебя, никто не польстится на них. И разошлись, хохоча. И пошел Шемаия к гостям своим, боясь, что они слышали, что говорят про них, и обидятся, но гости его уже спали. И шел Шемаия спать же.
К утру услыхал он, что гости его в комнате как бы спорят громкими голосами. Пошел он к ним и обнаружил их еще более недовольными. Завидев его, они сказали: бери всех, кто есть у тебя, и выведи всех из сего места. Ибо мы истребим сие место, потому что велик вопль на жителей его к Господу. И спросил Шемаия: а кто еще вопил? Иди, сказали ему, и выведи всех, как было сказано, ибо мы истребим сей город такой-то. И сказал Шемаия: господине! Это город не такой-то, а такой-то. Верно, ошибся ты, говоря так, ибо названия сии похожи. Тут один из Ангелов вытащил свиток, и читал его, и лицо его изменилось, и он взглянул на спутника своего как бы с возмущением. И вступили бы в спор, когда бы не увидели, что Шемаия еще здесь. Иди, сказали ему, и выведи всех. Ибо мы все же истребим это место. И шел Шемаия в смущении, и слышал, как позади они как бы спорят.
Зятьям его показалось, что он шутит, и он их с радостью оставил. И как он медлил, — а солнце уже всходило, — то мужи те взяли за руку его и жену его, и двух дочерей его, и вывели его, и поставили вне города. Когда же вывели их вон, то один из мужей сказал: иди, спасай свою душу. И поспешил Шемаия, и не стал дожидаться конца его слов, и пошел, и с ним была жена его и дочери его.
Заря занималась, и слышал Шемаия, как началось в городе движение, и торговцы заняли место свое на рынке, и женщины пошли с кувшинами, и нищине уселись у ворот, и старейшины отправились на собрание. И поставил Шемаия жену свою перед собой, а дочерей своих поставил подле, и пошли. И не пошел Шемаия в соседние города, а направился сразу к большой горе неподалеку, ибо боялся жить в среде истребления. И сжималось сердце его.
И вознамерилась жена его обернуться, чтобы посмотреть на город, но он не дал ей. И в другой раз пыталась обернуться жена его, но не дал ей снова. Солнце взошло, и пришли к пещере.
Пещера была небольшая, но уютная. Здесь уже кто-то жил до них. И стали устраиваться, и тут вспомнил Шемаия. Дочери его хлопотали, наводя порядок в пещере, и он смотрел на них, точно в первый раз увидел, и сравнивал их с женой своей, и не шла ни в какое сравнение. И вспомнил также Шемаия, что даже вина с собой захватил, будто бы знал, и пещера только на троих, а четвертый с трудом умещается, и вообще.
Хотела же сзади идти, а я ее вперед поставил, думал Шемаия и скорбел в сердце своем, глядя на дочерей своих, этаких вертихвосток.
Плач об агнце в вертепе
Что-то Вероника задумалась, глядя в темнеющее окно, а в это время сумерки за ее спиной тишком совершенно преобразили комнату. Уличные сумерки совсем не то, что сумерки в доме, в них не таится никаких неожиданностей, как принято считать, загадочность их пресловута, они просто предуготавливают ко главному — нощному действу. А вот сумерки в комнате другие: она обернулась и увидала, что в стене открылся вход в галерею, и в других стенах появились проемы, охраняемые какими-то темными фигурами. И она, конечно же, выбрала галерею, вдруг там картины, да и просто интересно пройти галереей. Дом был темен, она прошла галереей, картин увидать не сумела, какие картины в такой темноте, даже идешь на ощупь. Ей надо было найти Ясельникова в этом незнакомом затемненном доме. Опять, верно, засиделся в мастерской, про ужин забыл, да что ужин — про нее забыл. Он у нее такой. Про все забывает, когда свои фигурки берется вырезывать. Ей стало бы совсем одиноко, когда бы не было так интересно бродить по дому: галерея оборвалась вдруг в другую комнату, где стояла огромная кровать под старинным вышитым балдахином, и Вероника улыбнулась ей, у нас вот с Ясельниковым такой кровати нет. Она немножко постояла и поглазела на кровать, поудивлялась, а потом отправилась опять бродить, Ясельникова искать. И вот после некоторых блужданий по дому она неожиданно обнаружила себя стоящей на самом верху длинной-предлинной, изгибающейся лестницы, которая спускалась сразу в мастерскую Ясельникова, ярко освещенную, заставленную деревянными статуями и статуэтками, откуда сюда, наверх, доносился свежий древесный дух, точно там располагалась столярня. В мастерской был и сам Ясельников, и отсюда хорошо было видно, как он там работает, сидя на маленьком вертком стульчике, согнувши спину, вывернувши локти, мелко тряся коленкой, как всегда он это делал, когда бывал поглощен чем-то с головой.
Она долго смотрела, как он работает там, внизу, а потом ей стало интересно, над чем это он там работает, и она принялась тихонько спускаться по лестнице, тихонько, чтобы не скрипнуть ступенькой и не отвлечь его. Тихонько появилась она за его спиной и стала смотреть. Увидела, что, ага, перед ним на специальной подставке уже полностью готовый деревянный рождественский вертеп с фигурками, увидела, что все фигурки тоже уже готовы, за исключением одного из волхвов, увидела, наконец, что над лицом этой фигурки Ясельников сейчас и трудится и что у него не получается: он пыхтит и вполголоса клянет какие-то сучки и задоринки. Она хотела было шутки ради закрыть ему глаза ладонями, но раздумала: в прошлый раз из-за такой вот выходки на лице апостола Павла появилась довольно гаденькая усмешечка, точно он вдруг припомнил что-то, когда был еще Савлом. И ей внезапно стало обидно, что он так поглощен, что даже ее не замечает.
— Ясельников! — позвала она.
От неожиданности он выронил резец и обернулся. Лицо его было озабочено и чем-то напоминало лицо недоделанного волхва.
— Ты уронил свой резец, — сказала она после некоторого молчания, показывая на уроненное пальцем.
Он проследил направление взглядом, поднял резец и положил его на подставку.
— Я же просил не отвлекать меня, — терпеливо произнес он.
— Я хочу есть, Ясельников, — заявила она. — А в доме пусто.
Он посмотрел в окно и обнаружил, что в окне сумерки.
— Увлекся опять, — произнес он тихо, будто себя коря, и поднялся. — Пойду принесу чего-нибудь. Хотя поздновато уже…
— Хочу мяса, — серьезно сказала она.
Он удивленно взглянул на нее.
— Ты же не ешь мяса.
— Хочу, — сказала она упрямо.
Он вздохнул.
— Ну, значит, мясо.
Выйдя из дому, он остановился и огляделся. Вечно, глядя из окна, обманываешься, когда думаешь, что уже глубокая ночь на дворе. Так и в этот раз: сумерки были еще не той консистенции, когда надо зажигать фонари. Однако последние уже горели, что говорило за то, что зажигающие их тоже поторопились признать вечер за ночь. Расходуют электроэнергию почем зря… В желтом фонарном свете дома на противоположной стороне выходили темными, нежилыми и очень старыми. На лбу каждого, точно околыш, сидела дата его постройки. Отсюда цифр было не разобрать, но Ясельников знал, что дома действительно очень старые, а его дом — самый старый из всех. Он вздохнул. Это, конечно, все хорошо, но где взять мяса по такому времени?