Это и привлекло Карташева. Смех на сцене и явственная печаль вне ее, разительный зазор между маской и лицом, — во всяком случае, он не сомневался, что такой человек, как Гераскин способен засмеяться и вне сцены. Сегодняшняя премьера словно была призвана подчеркнуть этот зазор: давали «Эскориал» Мишеля де Гельдерода, где на протяжении короткого действия король и шут несколько раз меняются местами, и финалом, как всегда у Гельдерода, служит смерть.

Карташев очень хотел посмотреть эту пьесу.

По дороге он думал о спектакле, но больше о книге, вернее, о том, куда же она могла задеваться. Он вспомнил еще несколько уголков, куда не заглядывал, неожиданно ему вспомнилось еще несколько цитат из Боделя, и он вдруг с острой жалостью почувствовал, что ему будет не хватать этой книги, ее мудрости, сейчас затерявшейся в гуще другой книжной мудрости. Ему было просто необходимо найти ее, хотя бы для того, чтобы осознать, что слово не изменило ему, но, наоборот, изменило его, что обычно и делают с нами великие книги. Не помня себя, он взлетел по лестнице, отпер дверь и, бросив портфель, с разбегу нырнул в книжное море. Стопа энциклопедий в углу — рукописи на стуле, которые он еще не ворошил — пара дальних полок — стопка у шкафа. Рывком он сдвинул ее, и на него глянуло лицо жонглера. Испытывая громадное облегчение, он взял книгу в руки…

…и сразу же чудесным образом увидел, какой она будет, эта часть сада Эдемского, — будет она полна трав, и цветов, и деревьев, и птиц, и гадов, и скотов, и зверей земных, — о, как он любил писать их, разнообразных, писать так, что, бывало, говорили ему: «И где ты таких-то увидал, Буффальмакко?» А он и не видел их нигде, они сами приходили ему в голову, живые, дышащие, он просто брал их кончиком кисти и осторожно распластывал на стене, — и в сцене хождения по воде, где видны три большие пучеглазые рыбы с костяными гребнями, прямо под Христом, что осторожно ступает над их головами по голубой волне, и в изображении львиного рва с пророком Даниилом, где, кроме львов рыкающих, были также тигры и пантеры с детенышами своими, и в иных сюжетах, всюду то там, то тут видны твари Божьи во всем их разнообразии. Только однажды не выдержал заказчик, настоятель одного монастыря, и отругал Буффальмакко за такое, как он выразился, святотатство, — это когда тот изобразил у ног мадонны играющую собачку. Что в этом такого? Собачка играет, гоняется за своим хвостом, а мадонна получилась, как положено, — милосердная, светлая, благостная. Но святотатством назвали его собачку, и пришлось ее замазать, нарисовать на этом месте траву. Ему было до слез жалко эту собачку, он успел к ней привязаться, вышла она прямо как живая. Что в ней было такого? С той поры стал он осторожным и уже не так часто рисовал своих любимцев. Но сейчас сказано ему нарисовать сад Эдемский, и он уже изобразил Адама с Евою, и змия изобразил, и уже знал, чем заполнить остаток стены, кем его населить, и это будет чудесно, да, это будет чудесно, повторял он с улыбкою. И даже если скажут ему замазать всех, кого он нарисует, изобразить на этом месте землю и траву, не согласится он, ей-ей, не согласится.

Храм был небольшой, но светлый, совсем новый, солнце мягко освещало его, и голуби летали под куполом. Другие живописцы скоро придут сюда, ибо стены еще не расписаны, лишь одна стена занята, на которой он, Буффальмакко, изобразил сцены сотворения человека, и ему приносила наслаждение мысль, что он здесь первый, а другие придут после него.

Работа шла быстро, и на пятый день, к полудню, когда оставалось кое-где подправить фреску, пришли в храм монахи обители, и с ними отец приор, посмотреть на то, как движется дело. Буффальмакко, по своему обыкновению работавший без плаща и капюшона, так увлекся, что даже не заметил их. А они столпились внизу и молча, задрав головы, дивились на ту пестроту, что изобразил он за последние дни. Но вот, наконец, Буффальмакко заметил их и спустился к ним с лесов, и приветствовал, и стал ждать, что они скажут, а особливо — что скажет славящийся своей строгостью отец приор, и вдруг с облегчением заметил, что некоторые улыбаются, а потом заметил, что улыбаются все, и, обратив взгляд свой на приора, увидел, что улыбается и тот, глядя на ту пестроту, что изобразил Буффальмакко.

И понял он, что это хорошо. Так хорошо, что решился поместить в углу ту самую играющую собачку, и вышла она как живая, играет, гоняется за своим хвостом в саду Эдемском. Уж тут-то не обвинит его приор в святотатстве, не скажет ему замазать собачку, превратить ее в траву и землю. А будет она играть в саду Эдемском вечно.

И когда он уже дописывал эту собачку, совсем малость осталась, прибежал откуда-то в храм дурень Каландрино и стал снизу громко кричать, вызывая его. Свесившись вниз, Буффальмакко спросил, что случилось. Оказалось, Бруно получил расчет за работу в Сан-Доменико и собирается устроить попойку в таверне старого Симони. После смерти их учителя, Андреа Тафи, Бруно стал единственным мастером во Флоренции по укладке смальты. Заказов на него посыпалось так много, что близкие и друзья почти его не видели: вечно торчал он где-то на лесах, выкладывая из разноцветных камешков сцены из житий святых или страстей Христовых, как делали это в далекой Византии, и не было ему в этом равных. Но зачем же так орать на весь храм? И голубей всех распугал, и не стало покоя. И Буффальмакко, свесившись, наказал Каландрино пойти и сказать Бруно, что он скоро будет, вот только работу доделает.

Но не успел он приняться за работу, как вновь позвали его снизу. Буффальмакко, разъяренный, раскрыл было рот, чтобы обругать дурня Каландрино как следует, ослиной башкой, и дубиной стоеросовой, и олухом царя небесного, и еще по-разному, как вдруг увидел, что внизу стоит человек в одежде чиновника Синьории и зовет его спуститься.

«Допрыгался, — думал он, спускаясь вниз. — Что мы, видно, этакое отмочили, что присылают за мной из самой Синьории. А чего особенного? Ну, напугали того скареда-торговца Фачо до смерти, одевшись привидениями. Пускай цены втридорога не взвинчивает. Но это ведь не повод, чтобы посылать ко мне человека из Синьории.»

А чиновник только осведомился:

— Маэстро Буонамико ди Кристофано?

— Я самый, — хмуро отвечал Буффальмакко, вертя в руках кисть (кой черт ее наверху не оставил!)

— Пришла весть из Пизы, от советника Синьории мессера Джанпьетро Альберичи. Тебя ждут там, живописец.

— Ждут в Пизе? Это зачем?

Чиновник улыбнулся. Один глаз у него был слегка прищурен, что создавало впечатление, будто он о чем-то сговаривается с Буффальмакко.

— Тебе поручено расписывать Кампосанто вместе с маэстро Франческо Траини. Он назвал тебя в числе лучших живописцев Флоренции и всячески рекомендовал пизанской Синьории.

Расписывать Кампосанто! Буффальмакко был поражен. Кампосанто, это священное кладбище на горсти святой земли из Палестины, с места казни Господа нашего!

Чиновник, наблюдая за ним, еще больше прищурился.

— Будешь в Пизе — не забывай про Флоренцию, живописец, — со значением произнес он. Тут только взгляд его остановился на фреске. С минуту он рассматривал ее, потом засмеялся.

— И откуда ты их берешь таких-то, маэстро? — спросил он, направляясь на выход.

— Они сами ко мне приходят, — крикнул ему в спину Буффальмакко. Но чиновник не оглянулся и вышел из церкви.

Постояв, Буффальмакко полез обратно на леса. Расписывать Кампосанто! Поди, работы невпроворот. Но и деньги сейчас нужны — других заказов у него пока не было. Видно, Траини не справляется сам, раз зовет его. Уже два года трудится Траини в Кампосанто, закончил Страшный суд, и говорят, что получилось у него хорошо. Но Синьория торопит, сам граф Бонифацио приезжал смотреть на его работу, и вот Траини посылает за ним. Да, видно, не справляется. И физиономия этого Франческо Траини встала перед его глазами. Годами-то он младше, но больно серьезный. Вместе обучались они у Андреа Тафи, вместе жили в старом тесном доме на углу Виа дель Кокомеро, вот откуда знает он этого Франческо Траини, который никогда не улыбался. Что же, поглядим, зачем я ему понадобился.