— А хто сейчас в квартире Кметова живет? — пробасил кто-то. — Или пропадает жилплощадь?

— Живет там Чижов, инженер очистных сооружений по профессии, — ответил Пыж с тонкой улыбкой знатока, — и он у нас исполняющим обязанности начальника отдела жалитв. Это он предложил добавлять в сок чернички. Умный человек. Патриот!

Снаружи коротко бамкнул сигнал: обед закончился.

— Политинформации баста! — протянул кто-то с жалостью, и тут же стали расходиться.

— Батько! — позвал Пыжа тот же молодой рабочий. — А как же партия? Ставит ли она за Кметова свечку?

— Партия, — произнес Пыж со значением, — за всех ставит свечку. А теперь марш на работу!

И, щелкнув затвором, пошел по проходу, зорким взглядом выискивая врагов партреволюции.

Бурятов проснулся от шума. Шумели деревья. Они шумели от ветра, он налетал на них с неожиданной силой и ломал сучья. Бурятов не любил эти ночные бури, которые приходили негаданно и так же неожиданно стихали, оставляя после себя наутро сломанные ветви и ворохи истрепанной листвы на тротуарах. Деревья же просто ненавидели эти бури и теперь негодовали. Их ропот доносился до Бурятова сквозь сон, пока не перерос в сильный шум. Тогда он проснулся и понял, что деревья дошли до точки.

Они и раньше были недовольны. Причин тому было много: маловодье, и птицы, и возросший в последнее время транспортный поток, и людское обхождение. Земля их тоже раздражала. Когда они еще только приживались здесь, все им нравилось — и земля мягкая, удобная корням, и климат теплый, и птицы веселые, воробьи да горлицы. Но со временем выплыла наружу подспудная правда. Оказалось, эта земля совсем не подходит деревьям. Глинистые почвы, разжиженные у корней многочисленными грунтовыми водами, к поверхности образовывали толстую непробиваемую корку, и корням оттого не хватало воздуха, тогда как от обилия влаги они начинали загнивать. Эта земля давила деревья, давила их корни, и потом — корни их были не здесь, всем своим растительным существом деревья помнили себя шелестящими где-то в других областях и странах, где все вокруг были одного вида и где никто не чувствовал себя чужаком.

Не только земля обманула их, солнце тоже. Летом его иго становилось невыносимым, гнело, заставляя сохнуть листья и начисто выпаривая влагу из почвы. К тому же явилась вдруг ниоткуда тьма мелкой прожорливой насекомой нечисти, вызывающей зуд в коре и в ветках беспрестанным своим точением, и уже не было прежних веселых птиц, склевывающих древоточцев. Вместо них появились майны, птицы злые и несговорчивые, любую щель в коре старающиеся превратить в дупло, чтобы вывести там кучу жадных, крикливых птенцов и натащить всякого хламу, способствующего распространению гнили.

Все это вконец истощило терпение деревьев. Оно сломалось и опало вниз ворохом обломанных веток. Деревья решили уйти. Не все, далеко не все, — те, которые оставались, удерживали их, говорили — куда вы пойдете, кому вы там нужны, у вас тут корни, не будете же вы их обрывать. Но Бурятов с удивлением слышал и другое. Он слышал шум осыпающейся глины, треск выдираемых из неблагодарной земли корней и то, как гулко, струнно обрываются те корни, что никак не желали выходить наружу. Деревья рвали свои корни, свою десятилетиями наращенную мощную корневую систему. Оставляя здесь все — молодняк, недовольных родственников, замшелые пни родителей, связи, место, они уходили. И Бурятов, выглянув в окно, увидел, как уходят деревья.

Наутро день был свеж и сияющ, и деревья стояли как ни в чем не бывало. Им, правда, не удавалось скрыть прорехи в кронах, оставленные ветром, но они старательно делали вид, что ничего не произошло и на этот раз, ну погорячились, с кем не бывает. Времена сейчас тяжелые, все на нервах, все на нервах. Сказывается напряжение. А никто ни от кого уходить не собирается, нет. Нам и здесь хорошо живется. Ничего, выдюжим, со временем с чем только не свыкаешься. На улице ширкала метла, в грузовик с грохотом кидали сломанные ветки: заметали следы ночных волнений. А Бурятов вот так же заметал в себе следы ночных видений, заметал напоминанием о дневных хлопотах, о том, что на базар надо, что Валя опять не позвонила и что сегодня в баню идти — отмечать прохоровский день рождения.

И ничто из этого не бодрило. Прохорову исполняется 64. Ему самому 62. После отъезда жены отпустил бороду и снова начал курить. Борода получилась с проседью, а по утрам появился размеренный влажный кашель, от которого было отвык. Когда уезжала, Валя тянула его с собой, убеждала: «Да не все ж там пьянь горькая, нормальные люди тоже есть. Главное, землю дают, она ж там никому не надобна. Я так всю жизнь мечтала на земле пожить, на ферме.» А он гнул свое, о том, что поздно жизнь менять, что — корни. «Да мы ж с тобой ровесники, Коля!» Гнул свое. Поминал надежду, примеры приводил. И она уехала одна. Уехала, не побоявшись бросить дом, работу, все, выдраться из этой почвы и почти насильно вогнать себя в другую. Она всегда была активная, бойкая. И ее отъезд в одиночку, без него был оттого неизбежен. Бурятов видел, что в последнее время она им тяготится и не видит его с собой на той воображаемой ферме, на которой он видел ее хозяйничающей в одиночку и разводящей гусей, курей, утей и прочую живность. Коровка там тоже имелась. Его вот не было. В том тереме он не жил. Поэтому он спокойно воспринял ее отъезд, а за ним — и ту видимость отношений, которую они поддерживали: она — звоня ему регулярно и сообщая свои немудрящие новости, он — регулярно ей отвечая и ее новостями интересуясь. Сегодня вот не позвонила. И вчера тоже. И это, наверное, к лучшему, иначе бы он не увидел уходящие деревья, которые скребли своими голыми корнями по темному асфальту. Он решил сходить на базар.

Бурятов жил в пяти минутах ходьбы до базара, в старом тихом районе небольших улиц, недавно сменивших свои заслуженные многолетние имена на новые, доселе никем не слышанные, что, впрочем, было проделано с большинством улиц в городе. Дома тут были, за редким исключением, одноэтажными, построенными еще в начале века, и это сохраняло здесь тот дух старины, которого так не хватало другим улицам. Этот район не менялся в течение многих лет, время как будто остановилось здесь. В пасмурные дни и в дни, когда шел снег, здесь сгущалась дремотная история, дома с темными глубокими гротами входов, лепниной и полукруглыми нишами на стенах, серовато-желтые в сумрачном освещении среди падающей снежной завеси, напоминали какой-то совершенно другой город или города, расположенные в совсем иных широтах, — за темными рамами окон лежали средневековые тени, редкие башенки на углах улиц приобретали готическую стрельчатость, и улицы, становящиеся внезапно брусчатыми, оказывались в иной, подлинной истории.

Однако современности все-таки удалось ворваться сюда. Ее островками то тут, то там гляделись заново отреставрированные старинные особняки, сдаваемые под офисы иностранных представительств. И, оказываясь возле такого особняка, которого новейшие мастера начисто лишили глубокого полукруглого входа, и лепных украшений на стенах, и литого узорчатого навеса, — оказываясь возле такого глянцевого типового коттеджа с парочкой одинаковых джипов у крыльца, Бурятов остро сознавал его инородность здесь, а также то, что живет он на островке, подрываемом и подмываемом со всех сторон бушующей, клокочущей, мутной историей, придуманной заново в невесть каких кабинетах, которая смоет скоро правду, хоронящуюся в стенах и балках этих старых домов, и воздвигнет на их месте новую правду синих куполов, желто-белых простенков и затемненных стекол — непременно затемненных стекол, ставших с недавних времен основной приметой нового стиля. В общем, ощущал себя Бурятов жителем белого Крыма, окруженного со всех сторон красными дивизиями, жителем временным и прозябающим в предвестии каких-то колоссальных событий, природу которых он постичь не мог, а последствия мог представить лишь приблизительно.