Он совершенно не представлял, сколько Якову Степановичу лет: его можно было наградить и семью десятками, и восьмью. Проницательный ум все еще отражался в глазах, темно-серых, по-монгольски узких. Вспыхивавшие в них хитринки очень оживляли взгляд и напоминали блики на речной поверхности в солнечный день. Еще старичок обладал роскошной бородой – короткой, но густой, курчавой и ослепительно белой: пожалуй, такой знатной растительности мог бы позавидовать сам Дед Мороз. Она обкладывала широкие скулы Якова Степановича, как вата стеклянные новогодние игрушки в коробках времен Советского Союза. Волосы тоже хвалились белизной, сбегая барашками из-под тонкой вязаной шапочки, которую старичок носил и зимой, и летом. В целом, в его внешности, пусть и отдаленно, звучала азиатская нотка, делая дедушку Матвеева очень узнаваемым.

– Василий Андреич, – прервал паузу посетитель. – Мне нужно с вами обстоятельно поговорить.

– Ну, вы ведь уже говорите, – не слишком любезно откликнулся Шумский.

– С глазу на глаз.

Журналист так удивился, что отложил письмо, с которым ему никак не удавалось ознакомиться, и посмотрел на визитера более пристально. Полумонгольское лицо последнего выражало небывалую важность, даже хитринки на сей раз были изгнаны из серой глубины взгляда.

– Тема настолько серьезна?

– Более чем. Пожалуй, самая серьезная с момента сотворения мира: о борьбе добра и зла, света и тени…

Василий прыснул:

– Обещаю перечитать «Мастера и Маргариту» на досуге!

Дедушка Матвеев веселья не разделил и выглядел слишком уж непривычно, даже как будто немного пафосно. Журналист смешался.

– Яков Степаныч, мне сейчас, право же, некогда, – вежливо убеждал он, в то время как Василий в его сознании подносил к виску указательный палец на манер пистолета и закатывал глаза, мол, приехали – старикан таки наглотался архивной пыли и рехнулся окончательно! – Давайте потом…

– Потом будет поздно, мальчик мой, – печально ответил старичок и встал, поняв, что собеседник не принимает его всерьез. – Впрочем, вы сами скоро увидите. Вы уже, несомненно, знаете о пропадающих. А их вы видели?

– Кого? – Вымученно вопросил журналист, и весь его вид говорил примерно следующее: топал бы ты, дед, отседова со своими фантазиями далеко и надолго.

Яков Степанович наклонился к нему и произнес тихо, но отчетливо:

– Мраморных людей…

Василий дернулся и внутренне завибрировал, словно червяк на крючке, которого резко подсекли и буквально вырвали из рыбьей пасти. Старичок Матвеев каким-то чудом уже перенесся на улицу и махал ему в окно рукой.

«Вот какой глупый мышонок», – опять пропел мамин голос.

– Серьезно?! Я должен заниматься такой дребеденью?! – Возопил Василий.

Одолеть старушкино послание он сумел только к концу рабочего дня, и негодование его прорвалось сквозь изрядно истончившуюся плотину терпения.

– Что тебя смущает? – Невинному выражению Маринкиной физиономии наносила урон злорадная улыбочка плотоядного аборигена.

– А то ты не знаешь! Могла бы сразу предупредить – ведь первой просматриваешь корреспонденцию!

– Вообще-то, первой знакомится Лидка, потому как отсортировывает объявления, поздравления, благодарности. Мне достаются исключительно жалобы и всяческие странности… Но конкретно данная странность – теперь не моя печаль.

Сахарова легким движением набросила на плечи ветровку. За скрытым опущенными жалюзи окном призывно прогудел подъехавший автомобиль: за Маринкой явился супруг, попутно забравший дочку из садика. Уже выходя, Марина бросила веселый взгляд на Василия:

– Желаю удачи, Твое Величество!

– Насть, чего она-то против меня имеет? – Шумский крутнулся на кресле.

– Думаю, ей, как и ВП, надоели опоздания и надоело прикрывать твою за… Затылочную часть. Вот и отдувайся!

– Фи, как грубо, Анастасия Алексеевна!

– Да в чем дело-то? – Тоха, не понимавший сути заварушки, заглядывал Василию через плечо, но, поскольку ничего не рассмотрел, просто выхватил письмо из его руки.

– Эй!

– Ребята, я ушла. Всем до свидания, – чопорно попрощалась Лида, не выказывая желания участвовать в общем хаосе, и преспокойно закрыла за собой дверь, не дослушав даже дружного: «Пока!»

Верстальщик тем временем прочитал послание и расхохотался:

– Васька, мои поздравления! Кажется, тебя переквалифицировали в охотника за привидениями! И без диплома!

– Отдай! – Шумский забрал у Тохи измочаленную бумажку, исписанную размашистым и робким старческим почерком.

Как ни крути, балбес, отвечающий за верстку, прав. Подпись гласила, что письмо вышло из-под руки Анны Ивановны Купырёвой, коренной калинчанки. Начиналось оно вполне стандартно: «Я пенсионерка, мне семьдесят восемь лет, инвалид второй группы, вашу газету выписываю с первого дня». Далее – солидный перечень заболеваний, заработанных в трудовой борьбе на благо Калинска, и такой же список заслуг, весьма слабо оцененных родиной. А вот потом… Пожилая читательница резко переходила на свое жилище, дескать, в квартире творятся странные вещи – стуки, шаги в темноте, вещи, лежащие не там, где их оставили, да и в целом ощущение такое, будто бабуле пора на личную встречу с создателем Вселенной…

Завершалось сие послание криком души «Помогите!», написанным заглавными печатными буквами. Видно, что рука старушки при этом сильно дрожала – слово вышло колеблющееся и неуверенное, отразив все потрясения одинокой пенсионерки.

– Черт знает что! – Василий не испытывал сочувствия, его просто до печенок достали стариковские бредни. – Мне и в самом деле ловить барабашку?

– Ну, может, полтергейста, – позволила себе сострить Настасья. – Слушайте, вы оба! Поторопитесь на выход – мне надо поставить офис на сигнализацию!

– Не верится, что ВП всерьез отнесся к подобной писанине, – уже на крыльце высказался Шумский, пока Лунина возилась с ключами, запирая дверь. – Прежде за ним такого не водилось!

– Да он и не отнесся, просто решил щелкнуть тебя по носу, – предположил Тоха. – Впредь не будешь нарываться! И потом: лучше уж так, чем без премии, да?

– Работай…А как?

– Я бы на твоем месте для начала наведалась к этой Анне Ивановне и поговорила с ней. Кстати, судя по адресу, живет она недалеко от тебя.

– Логично, – почесал затылок Шумский. – Завтра с утра пораньше и наведаюсь. Лучше б, конечно, предварительно позвонить… Ну да и так сойдет. Насть, будь другом, доложи утром Маринке и главреду, что я у старушенции призраков гоняю!

– А сам дрейфишь? – Прищурилась Настасья. – Хорошо, как прикажешь, Твое Величество.

В троллейбусе Василий намеренно не смотрел ни на пассажиров, ни в окно: слишком свежим еще оставался утренний эпизод с крошащейся статуей, да и загадочно оброненные Яковом Степанычем слова о мраморных людях напрягали. В придачу как снег на голову свалилось это крайне сумбурное и совершенно немыслимое письмо бабульки Купырёвой… За какую ниточку ни возьмись, клубок не раскручивается, и вообще не катится – лежит себе на ровном месте гранитной глыбой.

Шумский принял форму сиденья, запрятал кисти рук в подмышки, позируя в стиле «ничего не вижу, не слышу, не знаю, и не лезьте ко мне никто», приготовился вздремнуть дорогой: ночью-то поспать почти не довелось.

Примерно минут сорок у журналиста было в запасе: хочешь – не хочешь, а час пик! Дорога стояла, гудя машинами, но без толку. Пожалуй, она была закупорена покрепче, чем бутылка с шампанским. Троллейбус катился медленно, скрипя всеми железными суставами, а в голове Шумского оголтелой камарильей вертелось: скандальные соседи, мраморные люди, сводки о пропавших, Анна Ивановна с ее барабашкой и дедок Матвеев – почему-то Василию казалось, будто между частями этого на первый взгляд бессмысленного калейдоскопа существует какая-то пока неуловимая связь.