***

19 сентября, то есть сегодня, началось в восемь утра. Мать заставила Сауле поехать на родимый стадион, потому что у Динары, ее мелкой сестры, областные соревнования по художественной гимнастике. Затея в целом фиговая, но вряд ли служила причиной попадания на пляж. Дорога до стадиона была выучена наизусть, пейзаж за окном истоптан воображаемым человечком, каждый раз бежавшим за папиной машиной.

Итак, как бы не хотелось свалить пропажу старых шиповок на дыру в пространстве, назвать поездку на стадион причиной загадочного перемещения было нельзя. Его можно было назвать трагедией. Потому что нельзя спустя год после саркомы со спокойным сердцем вернуться туда, где ты потратил времени больше чем на сон, еду и обычную жизнь. Место, что было для тебя единственной повседневностью.

Сердце дрогнуло, когда папа повернул на круговую дорогу, опоясывающую стадион. Как правило, до момента, когда пискнет отворенный пропуском электронный замок, проходило три бестолковые минуты. Тут папе приходилось поработать каруселью и как следует покружиться вокруг стадиона, прежде чем добраться до входа. Папа всякий раз выглядывал вперед через руль и на выдохе устало произносил: “пу-пу-пу…”.

А еще все эти три минуты в Сауле сходились в яростной битве два противоречивых чувства. Одно было протестом, отчаянным желанием свободы (то есть срочно свинтить отсюда, желательно в “Мак” через дорогу; о боже мой, да, Сауле уже чувствует на языке это благостный вкус котлетки и плавленного сыра между мягкими воздушными булочками, святые угодники, заберите все ее деньги), а второе было сторожевой собакой тщеславия Сауле. Стоило дать слабину в отношении спорта, как на шее тут же сжимались стальные челюсти. И к несчастью для Сауле – псина всегда приволакивала ее к намагниченной двери.

У стадиона они уже лет десять парковались в малоизвестной нычке – небольшой площадке у черного входа. Когда-то ее ограждал шлагбаум, но его снесли точно до Сауле, и еще помимо обломков тут осталась будка охранника с треснутым стеклом. Трещина расползлась овально-острыми лепестками от угла нижней рамы, и ей не хватало орбитальных линий, чтобы завершить сходство с паутиной. Солнце моргнуло, спрятавшись за фонарный столб лишь на миг, а затем снова резануло по глазам. В зеркальных лепестках плескалось море и дрожали на соленом ветру рыболовные сети. В ушах закричали чайки.

Сауле прилипла к окну автомобиля.

Показалось – зеркало отражало лишь тени и пыль.

В заторможенном состоянии Сауле поплелась ко входу за родителями, уже привычно огрызнувшись на предложение помощи.

“Динка написала” – ровным тоном проговорила мать, жутковато подсвечиваясь белым от экрана, – “У них там техническая задержка, можем час в буфете посидеть.”

Как знакомо. Пока семь потов ожидания с тебя не сойдет, соревнования не начнутся, хоть ты со всеми переругайся. Сауле ругалась всегда. Так нервы были прочней и настроение поднималось перед забегом. Интересно, скандалят ли хрупкие гимнастки?

Папа вздохнул, но тут же заговорщически пихнул Сауле в плечо:

“Съедим там все пирожки с мясом, а, Лель? Спасем фигуры гимнасток.”

Сауле была слишком сосредоточена на том, чтобы правильно переставлять свои полторы ноги, и от прикосновения вздрогнула. В сумраке коридора папа со своим хитрым прищуром был похож на мальчишку с фотографий из семейного альбома.

“Тогда и с картошкой тоже”, – могла бы ответить Сауле, поддавшись на заразительную улыбку. Если бы не пришлось сегодня вставать спозаранку, если бы не грозило весь день прятаться от жалостливых взглядов, если бы челка, отрезанная в истерике из-за предстоящей химии, не лезла в глаза, если бы, если бы, если бы…

Сауле покачала головой.

“Я не голодная.”

Вышагивая по дороге из желтого кирпича в компании долговязого пугала и угрюмого львенка, Сауле подумала, что съела бы с папой все пирожки мира. И голод тут вовсе был ни причем.

Буфет на весь стадион работал один и только для гостей. Сауле была убеждена, что тренеры приплачивали продавцам, чтобы те под страхом смерти не продавали запрещенку спортсменам. Но сейчас, когда запрета не было, Сауле не почувствовала желания сидеть там с родителями битый час, пока организаторы соизволят объявить о соревнованиях. Внезапно ею овладела другая мысль.

“Я к своим” – бросила она, уже поднимаясь с места.

Мысленно Сауле надеялась, что никаких “своих” она по пути не встретит. Было бы совершенно невыносимо видеть, как поменялись девчонки и какой она сама отражается в их глазах. Однако в том, чтобы поглядеть на родимый стадион, ничего страшного не было. В конце концов, администрация должна была вспомнить заслуги Сауле перед отечественным спортом и повесить, наконец, ее фото на заветную доску почета. Там на юные дарования сверху вниз глядели легенды.

Сауле побродила по закругленным как в театре коридорам, думая о том, что родимый стадион это, конечно же, не Лужники. Там все причесано, красиво, а всякий спортивный зал вызывает восторг. Здесь же атмосфера была попроще и в чем-то даже уродливая.

Например, эти квадратные белые лампы, в которых свет дергался будто в приступе эпилепсии. Зато коричневые кресла из кожзама каждый раз отзывались в сердце отрадой. Их всего-то штук десять на все здание, и оттого они всегда казались еще более вожделенными. Одно из кресел было с отвалившимся подлокотником, но благодаря этому недостатку на нем можно было вальяжно развалиться и немного вздремнуть. На правах Самой Крутой Атлетки Сауле без труда в любое время занимала это козырное место. Правда, первые пару лет пришлось попихаться локтями и подергать других желающих за хвостики. Теперь на месте кресла стояла мусорка. Видать, во время ремонта убрали, не став заморачиваться с ремонтом.

Хотя в самом деле обижаться на перемены не получалось. Вместо этого внутри светилось ощущение радости из-за того, что стадион и без ее надзора наладил жизнь. Стадиону Сауле завидовать не стала.

И вот она подошла к доске почета.

Ее повесили! Не в самой середине, но зато на уровне глаз. Так-так, и какую фотографию они взяли?

“Сволочи” – пробормотала Сауле, глядя на себя в четырнадцать лет.

Год спустя она получит звание КМС, поэтому родители на радостях разрешат покрасить волосы (но чуть-чуть). С тех пор Сауле заимела привычку носить за ушами синие пряди.

Администрация не стала портить общий вид почетной доски, где все чемпионы имели вид уныло-прилизанный, так что с доски на Сауле смотрела щекастая девочка со сжатыми в куриную жопку губами. Щекастость подчеркивали стянутые в два колоска черные волосы. Среди остальных Сауле выглядела не так солидно. Малявка какая-то.

Но никакая неудачная фотка не могла сдержать шар гордости, который рос в груди, чем дольше маленькая звездочка смотрела на Сауле с доски. Хороший взгляд. Наверное, тогда он нравился тренерам.

Беда пришла не одна, а в сопровождении брякающих об пол шиповок. Это были “свои”. Сауле с ходу разглядела двоих из группы, остальные – малышня. От ужаса, что сейчас все набросятся с вопросами (и разорвут в клочья), Сауле собиралась было с позором отступать в буфет. Но стоило пересчитать девчонок по головам, как ноги будто приросли к полу.

Саши не видно. Где же она?

Бросила?

Кто угодно, но не она.

Тревога сжала челюсти Сауле так, что заскрипели зубы.

Затылок покрылся холодным потом.

Неужели бросила?

Звонкий смех, чарующий и мелодичный, как колокольчик над дверью самой милой на свете кофейни, позволил Сауле вздохнуть свободно. Она знала лишь одного человека, который своим появлением мог устроить вокруг себя весну. Тетя Марина. Мама Саши появилась вслед за “своими” и отогнала сомнения прочь.

“Сауле!” – пропела она, и цокот ее каблучков весело отбил трель в гулком коридоре. Сауле смяли в объятьях. Шелковый шейный платок со шлейфом цветочных легких духов коснулся щеки. Сауле закрыла глаза. Теплой волной накатила нега, точно до этого тело ее было натянутой тетивой, которую наконец отпустили.