– Дручок мне в зад! Голая девка! Бать, ты это видишь? – Она обернулась на истошный крик и увидела, как Далай-море в спокойных своих волнах баюкала огромную колыбель с широким полотнищем, висящим на дереве без листьев и ветвей, а в ней сидели двое, отец и сын. Один бородатый, другой с редкими смешными усами. Оба с волосами белыми, как лучи Ша, оба загорелые, как кора черешни. Старший сдвинул брови-хвощи, громогласно харкнул в ладонь и (Отец Вечный, Она от удивления, кажется, раскрыла рот) призвал Туули. Тот теплым порывом надул висящее полотнище, и колыбель качнулась в ее сторону.

Сын же, подавшись за борт так далеко, что почти полоскал рубаху в Далай-море, неотрывно смотрел на Нее. Глаза голубые, прозрачные как ручей, взгляд стек от Ее лица, ниже, ниже. Она ощупала себя (вдруг что не месте), и сын как-то весь сразу обмяк, за что получил звонкую затрещину в затылок от отца.

– Голых девок никогда не видел, что ли?! Бестолочь. Ты погляди, она на воде стоит и не тонет. А тут глубины – тьма локтей. Клянусь свободой матери, у меня все волосы на заднице поседели.

– У тебя они и так седые там, бать…

– А ну заткнись! – еще одна оплеуха. Сын обиженно засопел, но глядеть на Нее не перестал.

Бородатый показался Ей испуганным, и Она решила помахать беднягам в колыбели рукой. Пусть знают, что Она добрый дух. Вредить Она им не намерена, пускай только они помогут в ответ. У старшего, подумала Она, сам Владыка ветров на службе, он, должно быть, знает, как отыскать путь к Оган-озеру, чтобы Ее душа успокоилась. Без той живой воды, которая в лютый мороз, не застывает, а в жару не киснет, Она подобна навье, которая только попала в Чертог. Обессиленная, замученная и обезумевшая от перехода в другой мир. Только вот любой навье повезло во сто крат больше, чем Ей.

***

Человеку оказаться по милости Йаарви Вечного, Отца рек и озер, в Чертогах, где живут только боги и духи – несказанная редкость. Она часто вопрошала Отца – за что же? Он отвечал, что те из смертных, что после кончины оборачиваются навьями, вестниками беды, при жизни настрадались от людей сверх самой меры, и своей милостью Йаарви молит прощения у несчастных за то, что обрек их на мучения.

Уродливые и истерзанные, в Чертогах они получали здоровую личину и безвременные утехи. Но, как любые смертные, смели жаловаться на Отца – отчего в Чертогах нет света Ша, почему новые груди маловаты, а черноягода горчит во рту. Дуры! В ином мире они получили все, лишь потому что были неудачливы раньше. Что у Нее?

Наказание за бестревожную жизнь.

Молчание.

Одиночество.

“Дедушка сказал, что ты скоро перейдешь в другой мир. И сюда никогда не вернешься.”

Леули – младшая из рек, пусть и видела, как менялась твердь на заре века, все еще была малышкой. И поэтому она прежде положенного разболтала намерения Отца, но у Нее в мыслях нисколько не прояснилось. Ей казалось, что Она – суть бесплотный, безымянный дух, и потому никогда не покинет Чертога.

“Я… Я не могу. Я же не человек. Что еще говорил Отец, Леули?”

Но больше Леули ничего не сказала, только швыряла золотистую яшму в серебристый ручей, отчего тот звонко плакал разлетающимися брызгами. Дочь старшей реки отличалась строптивым нравом, совладать с ним не мог даже Йаарви.

С Ней-то куда проще.

Молвил на прощание:

“Не пугайся, дочь моя. Отыщи путь к Оган-озеру, младшему моему сыну, он принесет тебе утешение.”

С этим приказом Она отправилась, увлекаемая водоворотом, ввысь синего неба Чертога, чтобы через миг оказаться в смертном теле на глади Далай-моря и мучиться, мучиться, мучиться. Как Ей найти брата, когда у самой нет и имени? Она целую вечность оглядывалась по сторонам, но ни Ша над головой, ни Далай под пятками не дали и знака. Вокруг на бесконечные версты простерлась вода, и от страха ли, от злости ли Она принялась бить ногами море, кричать, пусть визг драл горло похуже рыбьих костей, драть руками волосы. Почему Отец поступил так? Он Ее выгнал?! Выбросил на грудь своей нерадивой дочери…

Тогда в спину Ее толкнул ветер. Напомнил, стало быть. Мысленно Она поблагодарила Туули, пусть порыв был остер и резок, как ледяной поток. Нельзя обижать детей Йаарви. Она наклонилась и погладила Далай-море, прося помощи и заступления. И тогда младшая дочь развеяла молочную дымку вдали, чтобы Ее нашла та колыбель…

***

– Эге-гей, огнехвостая! – сын помахал в ответ. Так Она узнала, что волосы у нее рыжие, как сердолик. Красиво ли? Неизвестно. Кто-то должен решить.

“У меня волосы, как у мамы, а у тебя как у папы.”

Кто это сказал?

Не похоже на Леули.

Тот, кто знает, где Оган-озеро. Его тоже нужно отыскать.

Рыбаки в колыбели поравнялись с ней. Старший смочил руку в водах Далай-моря, и ветер полностью стих, а полотно безжизненно повисло. Затем он выгреб откуда-то мятую рогожу и подошел к краю, где стоял его сын.

– Вот что, девица. Полезай к нам. Не надобно тебе тут стоять. Прогневается Далай-море. Или еще кто из богов.

Глупый рыбак. Не знает, чья Она дочь.

– Не прогневается. А если и случится – я успокою, – собственный голос Ей показался неприятным, будто мелкие камушки визгливо царапают дно ручья. Но лица рыбаков при этом посветлели, а у младшего появилось такое выражение, словно он очень хочет что-то спросить. Только Ей пока нечего сказать.

– Не дури, девица, – старший потоптался в колыбели, пытаясь встать тверже, и протянул Ей щербатую мозолистую руку. Улыбнувшись, Она легко оттолкнулась от шелковой воды и перемахнула через борт. В кожу ступней тут же вцепились острые занозы, щекотные перышки и пылинки, раздражая сверх всякой меры. Она скукожила ступни, пытаясь как можно меньше касаться досок. Надолго замереть не получилось – Она потеряла равновесие и чуть было не навернулась за борт. На ладони Далай-моря стоять было куда приятней и спокойней, ведь колыбель младшая дочь Йаарви не жалела – раскачивала ее на волнах, грозя опрокинуть.

– Ну-ну, стой смирно.

Ее завернули в колючую рогожу, сунули чашку с кислой от жары водой. Старший рыбак снова позвал Туули, и колыбель стремительно понеслась к дымчатой полоске суши, от которой раздавался едва различимый шум. Должно быть, там находились Чертоги рыбаков.

– Как звать тебя? – усатый пристроился к Ней поближе, пока отец вязал узлы на веревках, которые правили полотнищем. Бечевка в его пальцах изгибалась словно юркий ужик, сворачиваясь в сложные узоры, и Она засмотрелась. Поистине, старший рыбак происходил от великих слагателей, которые одним только словом разворачивали реки. Надо будет поучиться у него мудрости.

– Батьку моего звать Хева, и меня тож. Маменька жалеет, что спросила совета у бати, как наречь меня. Говорит, теперь на ее окрик являются два дурня, вместо одного.

– Ты за себя говори. Надо было у дворового пса спросить. Да только смеху у соседей было – сын Гавка, – Хева-отец не смотрел в их сторону, бурча слова себе под нос, но Она поняла, что тот не злится, скорее, привык учить сына правде жизни. Но тот не слушал. Мудрых не всем дано понять.

– Уж лучше бы звали и так, – Хева-сын притерся к Ней еще ближе и зашептал прямо в ухо, – А то так меня зовут просто Хевкин, как кожух для снастей.

Она почти ничего поняла из яростного шепота, только думала о том, насколько неприятна может быть чужая слюна. Хуже склизкой брогги с ее влажными перепончатыми лапами, севшей на плечо. Ее передернуло, и для себя Она решила, что Хева-отец нравится ей больше. Тот отвлекся от полотнища, которое направлял по ветру двумя прочными на вид веревками, закрепленными по углам ткани.

– Свое имя скажешь или нет, девица?

Точно! Ее имя. Еще одна загадка для ее пустого ума. Она почувствовала странную усталость от того, что целое море знаний были недоступны, будто покрытые пеленой многолетнего забвения. Даже такая важная вещь, как собственное имя.