– Век воли не видать, – засмеялся ночной брат.

Гром грохотал по-прежнему, и ветер не унимался. В щели дуло так, что сено шевелилось и топорщилось, но жить было уже не так страшно.

Назавтра никакого особенного счастья не случилось. Дождь поливал вовсю. В трактир набилась куча народу, сплошь несчастные путники, застигнутые непогодой. Бенедикт решил подзаработать, на скорую руку сговорился с трактирщиком, взяв его в долю. Дитя-змею Арлетта работать ещё не могла, кидать шары – тоже, а плясать было негде. Так что пришлось прибегнуть к юной девице и разбойнику. Девочку-неудачу недрогнувшей рукой поставили к стенке.

Что ж, работа лёгкая. Старательно сделала испуганное лицо. Руки сложила умоляюще. Бенедикт немного порычал, изображая дикие страсти, пожонглировал ножами, а потом принялся кидать их в несчастную девицу, которая очень старалась не зевнуть. Спать после бестолковой ночи хотелось ужасно. Последним Бенедикт швырнул обоюдоострый топорик, воткнувшийся точно над пробором. Арлетта дождалась привычного вздоха зрителей, шагнула вперёд, навстречу Бенедикту, чтобы изобразить положенный комплимент с воздушным поцелуем в обе стороны, и почувствовала, как по спине стекает горячая струйка. Бенедикт зашёл сзади, поклонился публике, одновременно подталкивая Арлетту к выходу.

– Что? – прошептала она, втянув голову в плечи и стараясь хоть так уберечься от мелкой водяной пыли.

– То… – пробубнил Бенедикт, запихивая её в насквозь отсыревшую повозку, – порезал я тебя.

– Что? – снова переспросила Арлетта. Что за чушь он несёт?

– Кровь.

– Я ничего не чувствую.

– Да там ничего и нет. Царапина. Перевяжу. Или не стоит? Так заживьёт. Замажьем, и всё. А вот трико зашивать придьётся.

– Ты… Ты что, промахнулся?

– Есть немного.

– Не…

Бенедикт не может промахнуться. Огонь горячий, вода мокрая, Бенедикт бросает без промаха.

– Как ты…

– Рука дрогнула. Или ты дёрнулась. Дёргалась ведь, пёсья кровь?

– Нет, – неуверенно протянула Арлетта, – чего это я буду дёргаться.

– Да уж не знаю, с чего… Так-с. Кровь я стьёр, ранку замаза́л. Хороший маз нам попутчик подкьинул. Трико потом зашьёшь, а пока платок накьинь. Ещё поработаем.

– Ладно, – пробормотала Арлетта, – а ты не пьяный?

– Две ньедели в рот не брал, – отрезал Бенедикт. И верно, ни пивом, ни брагой от него не пахло. Должно быть, снова Арлетта сама виновата. Как всегда. Девочка-несчастье.

Но оказалось, что работать больше не нужно. В трактирной зале было весело и без них.

Старая свейская арфа-четырёхструнка, забытая в трактире каким-то бродячим бардом и лет десять провисевшая на здешней стене без всякого толка, пела, легко покрывая нестройный хор, вела его за собой, толкала в пляску. Кое-кто уже притоптывал, пристукивал каблуками, самые буйные лупили по столу так, что кружки подпрыгивали.

Весельем правил ночной брат. Играл он лихо, с мелким воровским перебором, с разбойничьим подсвистом. Фиделио толкался между гуляками. В шапку, зажатую в зубах, обильно сыпались монетки.

– Ого, – хмыкнул Бенедикт, подобравшись поближе к источнику буйства и безобразия, – а говорил – не уметь.

– Я сказал, на клавикордах умею, – огрызнулся ночной брат, – и, кстати, не соврал.

– А на чём ещё?

– На лютне.

– А петь?

– Ага, щас. Ребёнка убери отсюда. Сейчас тут весело, а будет ещё веселее.

– М-да, – вздохнул Бенедикт.

Остаток дня Арлетта отсиживалась на сеновале, где всё-таки было потеплее, посуше, чем в повозке. Можно бы и поспать, да уж очень громко веселились в трактирном зале. Так что она попросила Бенедикта вдеть нитку в иголку и потихоньку зашивала дыру на плече, проверяя на ощупь, чтобы стежки получались аккуратные и мелкие. То, что на сеновале было почти темно, её не касалось. Бенедикт валялся рядом и сердито сопел. Арлетта знала – пока он в таком настроении, лучше его не трогать и даже не заговаривать.

Снаружи всё сыпал дождь. Не буря, а просто дождь, медленный, упорный, из тех, что могут длиться неделями. Снизу сонно фыркали, топтались в тесных стойлах многочисленные лошади, а канатная плясунья напрягала слепые глаза, стараясь разглядеть не иголку с ниткой, а вчерашний рисунок, светом по молнии.

На следующее утро дела наладились. Правда, похолодало, как поздней осенью, но зато небо очистилось. Мокрая земля шипела и парила под горячими лучами, как белье под утюгом. Дороги, конечно, раскисли, но Бенедикт решил ехать, несмотря на уговоры хозяина, желавшего, чтобы презренные шпильманы остались подольше. Доход при них оказался вдвое против обычного. На выпивку разгорячённые музыкой постояльцы не скупились, да и ночному брату набросали много. Половину по уговору хозяин забрал себе, а взамен поделился ценным советом.

– Низом хотели ехать?

– А что? – переспросил осторожный Бенедикт.

– Мужики вчера были из Водополья. Говорят, река разлилась, нижнюю дорогу затопило. У Омутища воды по колено, а дальше и того хуже. На лодках народ перебирается. Если не хотите коня и повозку бросать, не миновать вам ехать поверху, на Волчьи Воды.

– Волчьи Воды это есть река?

– Деревня. Ну как деревня. После войны два-три дома осталось. А кругом деревни ключи. Только все как один либо горькие, либо вовсе ядовитые. Воду они в глубоком колодце берут. Там чистая.

Помолчал и добавил:

– А вообще та дорога в запустении. Подождали бы, как все добрые люди, пока вода спадёт.

Но ждать они не стали. Арлетта понимала, Бенедикт спешит покинуть трактир, где так опозорился. Публика, дура, конечно, ничего не заметила, но всё равно обидно. Так что поехали потихоньку.

Верхняя дорога оказалась не так уж плоха. Грязь и песок смыло ливнем, снесло по склону вниз. Осталась крепкая глина да твёрдый камень. Повозка бежала бодро. Парусило под ветром просохшее полотно крыши. Шумели над дорогой высокие сосны. Арлетта разобрала отсыревшие, пованивающие псиной плащи и одеяла, вывесила с бортов повозки, чтоб тоже сохли. Бенедикт понемногу развеялся, даже начал насвистывать. Ночной брат дремал, скорчившись у сундука. Над его головой позвякивала на гвоздике свейская арфа, бескорыстный дар трактирщика, который всё равно не надеялся извлечь из неё никакой пользы. Фиделио, очень довольный, выскочил и носился вокруг, распушив хвост. Фердинанд фыркал. Такого буйного поведения он не одобрял.

С горки на горку, с холма на холм, всё выше и выше, всё дальше от взбаламученной бурей реки. Раза два останавливались, чтоб дать отдых коню, пускали его попастись на травке, сами перекусили пирогами, захваченными в трактире. Солнце пекло жарко, но, стоило ему исчезнуть за облаком, Арлетту пробирала дрожь. Так и тянуло закутаться в зимний платок.

На каждом привале Бенедикт бросал ножи. Должно быть, все деревья в округе истыкал. Получалось у него или нет, Арлетта не знала, но настроение у старого шпильмана было скверное. После второй остановки он передал поводья ей и улёгся отдохнуть в повозке. Чтоб не мешать ему, ночной брат тоже перебрался на козлы. С ним ехать было веселее, потому что он рассказывал, что да как, где едут, что видно с их высокой жёрдочки. Если верить его рассказам, виды были так себе. Пустоши с торчащими из травы мелкими сосенками или заросшие кипреем пожарища с обвалившимися печными трубами. Справа вздымались сизые сосновые боры на холмах, слева широко раскинулась полная лесов и болот долина Либавы. Развилки здесь украшали гранитными валунами или выбеленными солнцем и дождём крестами-голубцами с крышей поверху. Валуны устояли, пережив все беды и войны, а вот кресты покосились, почернели, а то и вовсе попадали. Печальный край. Одно слово, запустение.

Фердинанд степенно шёл шагом, осторожно обходя лужи и рытвины. Ночной брат нахохлился, тянул себе под нос что-то вроде песни. Можно было разобрать слова:

– Только во́роны на трубах, а воро́ны на крестах…