– Мы есть шпильман, – ответствовал приезжий, качнув квадратными плечами, – как это по-вашему… о… скоморохи.

– А, лихие люди, что ли? Да мне всё едино. Только платите вовремя.

– Не лихие! Нон! – возмутился приезжий. – Шпильман! Жонглёры! Поём и пляшем, дьелаем разный трьюк. Пока дождик, зима-осень, можем работать у тебя. Твоим гостям понравится. А когда тепло – весна, будем дьелать главный трьюк, на площадь. Такой трьюк никто не делать, только мы.

Крытый возок оказался у северных ворот позже всех, хотя мчался, будто на пожар. Уж очень северная дорога крута и извилиста. Зато ворота распахнулись мгновенно. Через минуту колёса и копыта загрохотали по битым-перебитым мостовым Дворцового холма, на скорую руку очищенным от обломков и упавших деревьев. Возница спешил, то и дело нахлёстывал лошадей, которым всё время приходилось двигаться в гору, так что к северному входу дворца они подлетели в мыле. Дверца возка распахнулась, но никто не вышел. Проклиная всё на свете, возились внутри. Затем наружу высунулись грязные высокие сапоги и обтянутый хорошим сукном крепкий солдатский зад. Бранясь вполголоса, солдаты вытащили из кареты длинный рогожный свёрток.

– Разбойника поймали? – зевнув, осведомился старший охранник.

– Не твоего ума дело! – отрезал ловко спрыгнувший с коня господин в шитом на заказ, но очень грязном мундирном камзоле.

– В подземелье? – подали голос замученные подчинённые. Господин задумался. После всего, что пришлось претерпеть в дороге, подземелье казалось ему весьма привлекательным. Но нет, нет. Это всё-таки не годится.

– В Приказ, – велел он и застучал каблуками вверх по лестнице.

Следом поволокли неудобный свёрток.

Ястреб кружил над шпилем, а к городу уже медленно подкатывались тяжёлые зимние тучи.

И пришла зима, и прошла зима.

День был на исходе. Пыльный жаркий день из тех, что случаются в самом конце весны. Наверху, в запущенных садах городского троехолмия доцветала сирень, облетали яблони, роняли на траву белые лепестки. Но здесь, на Соломенной площади, трава водилась только в виде прошлогоднего сена.

Гул торга медленно утихал. Лица коснулась прохлада. Тень башни уже легла на площадь, но камни стены, прислонившись к которой сидела Арлетта, ещё дышали жаром. Жаром несло от пыльного бока Фиделио, который толкался, норовя тоже заползти в тень. Слышно было, как он часто дышит, вывалив наружу широкий язык.

Арлетта устала. Руки и ноги набухли тупой болью, как мостовые брёвна речной водой, и казались такими же тяжёлыми и неуклюжими. Тряпичные браслеты с медными бубенчиками давили, как кандалы. Фиделио тоже делал вид, что устал, хотя ему никакой особой работы не поручали. Только таскать шапку, в которую восхищённые зрители бросали монетки.

– Allez, Арлетт!

– Я устала, – сказала Арлетта.

Фиделио согласно тявкнул.

Тень над головой стала гуще и шире. Солнце закрыли широкие плечи Бенедикта.

– Все устать, – согласился он, – но завтра есть воскресенье. Ничего не заработать.

Арлетта тяжело вздохнула.

– Последний раз, – настаивал Бенедикт, – без dance. Только проход и прыжок. Ещё несколько гульден для нашего треже.

– Хорошо, – покорилась Арлетта, но не двинулась с места.

Ещё несколько минут отдыха, пока Бенедикт дудит в рожок, собирает народ. Играть по-настоящему он так и не научился. Но звук получался громкий, легко перекрывал гомон торга.

Рожок умолк. Арлетта встала, стряхнула с короткой юбчонки песок пополам с соломой, поправила слегка растянутое на коленях пёстрое лоскутное трико. Трико было велико и потому скручено на поясе в жгут, который отчаянно натирал тело.

Свистнул, рассекая воздух, длинный кинжал. Звякнув, зажужжал, завертелся на его острие медный шар. Раньше Бенедикт проделывал это, держа рукоять ножа в зубах. Теперь обходился руками, но публике всё равно нравилось.

Пора. Арлетта выпрямилась и стала считать.

Раз-два-три-четыре – пять шагов для разбега. Звенят бубенчики на ножных браслетах. Шесть-семь-восемь – три простых сальто и руки на плечах Бенедикта. Пахнет потом, ходят тугие мускулы, жужжит-крутится шар на острие ножа. Девять-десять – левая нога упирается в пояс Бенедикта, правое колено на его плече. Встать. Выпрямиться. Комплимент с поклоном, воздушные поцелуи публике.

– Allez, Арлетт.

Гладкий шарик литого стекла точно лёг в подставленную ладонь. Несмотря на усталость, Арлетта поймала все три шарика, подбросила, закрутила в воздухе привычную карусель. Раз-два-три-четыре. Звенят-звенят бубенчики на руках. Она слышала, как Бенедикт тоже тихонько считает. Он бросал ножи. Раньше они с Катериной жонглировали факелами. Публике нравилось. Но Арлетта так не могла. Даже на ножи не решалась, хотя Бенедикт всё уговаривал попробовать.

– Ап! – крикнул Бенедикт, поймал свои ножи и её шарики.

Зрители похлопали, но умеренно. Все ждали главного.

– Allez, Арлетт!

Прыжок назад, обратное двойное сальто. Усталые ноги спружинили плохо. Пятки крепко врезались в землю. Но жалеть себя было некогда. Раз-два-три… тридцать пять шагов вперёд. Руки на ступеньке верёвочной лестницы. Раз-два-три-четыре… пятьдесят ступенек наверх. Лезть быстро, чтобы публика не успела соскучиться. Не забывать оборачиваться, изящно откидываться назад, посылать воздушные поцелуи. Верхняя площадка. Каменный зубец башни. У основания зубца сложен плащ. Надеть плащ, прикрепить растяжки к браслетам. Поклон. Комплимент публике. В ответ одобрительный шум. Все ждут, когда она свалится. Бенедикт говорит, они всегда этого ждут. Не дождётесь.

Раз-два-три… Канат за день просел, потерял упругость. Но зато сухой. Тридцать восемь, тридцать девять, сорок. Сорок шагов. На каждом пятом плавный взмах руками и плащом, вроде бы для равновесия. Ловить равновесие Арлетте не требовалось, но публике это нравится. Всё. Поворот. Поклон. Комплимент. Сорок шагов назад. Не спешить. Дать время Бенедикту взобраться наверх. Площадка. Пальцы Бенедикта повязывают на глаза шёлковый платок.

Тишина. Кажется, весь торг замер. Бенедикт начинает бить в барабан. Поворот. Сорок шагов вперёд. Не торопиться. Медленно. Звенят, звенят бубенчики на браслетах. На двадцатом шаге не забыть пошатнуться, сделать вид, что падаешь. Доставим публике удовольствие. Внизу ахают. Нет. Не дождётесь. Тридцать девять. Сорок. Сорвать платок, бросить вниз. Вот теперь аплодируют как надо.

Танца не будет. Значит, последнее. Раз-два-три… двадцать шагов разбег. Бубенцы гремят, как безумные. Совсем канат ослабел. На середине качает всего сильнее. Но это уже не важно. Прыжок! Удар воздуха в натянутый за спиной плащ. Раскрылись, затрепетали прекрасные крылья бабочки.

Раз-два-три-четыре – падение – трещат шёлковые крылья, браслеты врезаются в запястья и щиколотки – пять – руки встречаются с руками Бенедикта, повисшего вниз головой на средней ступеньке лестницы. Публика хлопает, свистит и орёт. Всё!

Арлетта зацепилась ногами за лестницу, отпустив Бенедикта, тоже повисла вниз головой, вздохнула с облегчением и перестала считать. Дальнейшее её не касается. Нужно только мило улыбаться и время от времени посылать воздушные поцелуи. Публика это любит.

Ах, извините, добрые господа. И на этот раз не упала. Ну, ничего, может, в следующий раз вам повезёт.

Фиделио ходил со шляпой, Бенедикт орал на всех языках, прося не скупиться. Арлетта слезла пониже. Изящно скрестив ноги, присела на неудобную верёвочную ступеньку. Отстегнула растяжки. Хитрый плащ в виде крыльев бабочки давным-давно сделал для мамы Катерины Великолепный Макс, настоящий шпильман старой школы. Теперь такого никто не сделает. Вначале плащ был велик, но Бенедикт как-то смог, подогнал шнуры растяжек по размеру и потихоньку удлинял их, пока Арлетта росла. Сейчас запас у растяжек почти кончился.