Поняла ли ты, малютка, почему я ни на одну минуту не верю, что твоя любовь умерла?.. не могла так скоропостижно скончаться наша любовь, совершенно необыкновенная, ни на что не похожая, выросшая на фоне революции и в первый же год окрещенная свистом снарядов, проносившихся над мостиком нашего миноносца…

Ты старалась вызывать в своей памяти наиболее неприятные ассоциации из нашей совместной жизни, именно потому ты поехала на рискованную работу в Германию, чтобы постараться забыть меня, чтобы заглушить стенания неумершего и никак не угасавшего чувства. И если тебе теперь кажется, что ты в самом деле до основания вытравила надоевшую, измучившую тебя любовь, то это - роковая ошибка… мы должны восстановить, возродить на новых началах наш славный, вошедший в историю брак…

Мы с тобой похожи на две стрелки часов, обладающие разным темпом, одна стрелка идет вперед, другая отстает, но мы оба бежим по одной орбите. В самом деле, я почувствовал наличие кризиса еще в феврале прошлого года в Джелалабаде, когда ты об этом и слушать не хотела. Я был тогда под влиянием тех же противоречивых настроений, как ты в настоящее время. В свою очередь ты осознала этот процесс позже, уже в Москве, в июле-августе 1923 года. Теперь я пережил, переболел это тяжелое, мучительное состояние колебаний и пришел к твердому убеждению, что мы должны быть вместе, что в глубине души мы очень любим друг друга, любим не случайно, а на всю жизнь и ни перед своей совестью, ни перед историей не имеем права расходиться.

Прикасаюсь к твоим губам страстным и продолжительным поцелуем.

Твой Федя.

P.S. Милая пушинка‹…›, целый месяц я буду стоять с протянутыми к тебе руками, с мольбой призыва на моем лице. Я так счастлив, что мы, наконец, объяснились и дружными усилиями извлекли ту занозу, тот кратковременный рецидив гумилевщины, который, как мне теперь ясно, и создал весь наш мучительный и острый кризис.

Пушинька, больше всего бойся рецидивов нездоровых куртизанских порывов. Имей в виду, что гумилевщина - это погоня за сильными чувственными ощущениями вне семьи. К сожалению, гумилевщина это яд, которым заражены даже некоторые ответственные коммунисты…

Если ты придешь к безнадежному выводу, что мы банкроты, что мы не способны построить красивую семью, то, во всяком случае, ты должна остаться холостой женщиной и вести честный целомудренный образ жизни или, в случае встречи с кем-либо более достойным, чем я, ты должна выйти за него замуж. Только, ради всего святого, во имя революции, не унижайся до жалкой роли любовницы какого-нибудь женатого человека (намек на К.Радека, который был женат, имел дочь. - Авт.). Тебя, с твоей принципиальностью, с твоей способностью любить, с твоей неукротимой ревностью это истерзает и исковеркает. А в таком случае твоему творчеству наступит конец…

Начало 1924 г. Москва

Дорогой Ларисничек, мой милый дружок!

Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую ошибку… Боюсь, что тебе в будущем еще не раз придется в этом раскаиваться. Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роковую бумажку. Пусть преждевременно выросший холмик нашей так рано умершей семьи примет и с моей стороны скорбный комок промерзлой, пахнущей весною земли. Вытрем друг другу слезы и в трауре разойдемся с кладбища по домам, унося с собой неизгладимо-светлые воспо минания о нашем дорогом, милом покойнике.

Твой вдовствующий супруг Фед-Фед

(он же Зай, плачущий по своей Зайчихе)

Разведенные официально, Лариса и Федор, когда случалось им встретиться в компании общих знакомых, держали себя друг с другом непринужденно, разговаривали свободно, не посвященным в их драму и в голову не приходило, что они уже не муж и жена. Между тем пропасть между ними расширялась и расширялась, несмотря на все усилия Федора восстановить прежние отношения.

Вскоре после развода он получил от матери Ларисы короткую записку. Екатерина Александровна приглашала его зайти к ней поговорить о Ларисе. Он зашел. Но вместо разговора она дала ему прочесть письма Ларисы из Берлина, где Лариса была осенью с Карлом Радеком. Дала прочесть, чтобы он понял, почему Лариса оставила его. Положив перед ним на стол письма, поцеловала его в лоб и вышла из комнаты. И он сидел и читал.

О Карле Радеке, ее романе с ним, он уже знал от самой Ларисы. Она говорила, что, возможно, выйдет замуж за этого человека. Препятствием было лишь то, что у Радека уже была семья - жена, дочь и он пока не был готов бросить их ради Ларисы. Но разводы были в духе времени, и следовало ожидать, что недолго будет он колебаться.

В письмах она называла Радека своим учителем, говорила о духовной связи с ним. Это он увлек ее в Германию, где ожидалась революция, которую он должен был возглавить и направлять, как посланный Коминтерном. Взявшись руководить ее политическим образованием, заставил читать Каутского, Меринга, дал ей высокую цель. Там она стала писать книгу о гамбургском восстании рабочих, и писала так, как никогда не писала, потому что снова поверила в свои творческие силы. И все благодаря Радеку.

Было в письмах и о нем, Федоре. Она жалела его, плакала, думая о нем, просила и родителей, когда он придет к ним, пожалеть его. Но, писала она, теперь она особенно ясно видела, что, останься с ним, обмельчала бы окончательно, погибла интеллектуально.

Вот как. Он, оказывается, был виноват в том духовном и творческом кризисе, который она переживала и от которого освободилась лишь теперь, уйдя от него. Не годы революции и гражданской войны, оторвавшие ее от письменного стола, виноваты, а он, связь с ним.

Он виноват. Как будто он сам не мучился тем же, что и она, не мечтал о том же: чтобы скорее кончилась гражданская война, затем - афганская повинность и вернуться к творчеству. Он тоже хотел писать, жить духовными поисками. Но до поры должен был сдерживать себя. А она себя не захотела сдерживать.

Нет, он не винил ее. Меньше всего мог винить в том, что она бежала из Кабула, бросив его дотягивать постылую лямку. У нее было на это право. Право превосходства ее артистической натуры. Он понимал: как литератор, она одареннее его, он всегда восхищался ее буйно изобретательным слогом, ее изощренной ассоциативностью. Даже ее письма, самые поспешные и краткие, были перенасыщены кружевным плетением стиля, - красками, образами, красотой.

Если и было за что ее винить, так только за то, что она отказалась от своей любви к нему - отказалась от любви. Хотя как за это винить? Она еще молода. Отнюдь не обделена вниманием мужчин. Напротив, этого внимания всегда было чересчур много. На фронте ей предлагал руку и сердце Склянский. Троцкий неравнодушен к ней. Постоянно ей приходилось объясняться с назойливыми поклонниками, иные отношения тянулись с довоенного времени. Были и безнадежно влюбленные, вроде верного Лепетенки. Что ей его любовь?

И все же он продолжал надеяться. Не могла она вытравить из своей души пяти лет их любви, любви действительно необыкновенной, прокаленной огнем гражданской войны. Он был уверен, что ее кризис пройдет, что это дело времени, и если она будет время от времени видеть его, говорить с ним, в ней проснется прежнее чувство к нему.

А Радек… Что ж Радек? Дело было не в Радеке. Их связь не могла быть глубокой. И долго не могла продолжаться. Он знал: не могли быть парой эти два человека, ее экзальтированное чувство скоро должно было угаснуть. Даже внешне они представляли собой невозможное сочетание: высокая полнокровная красавица и маленький человечек с огромной головой и желтыми прокуренными зубами. Непосредственная и прямодушная Лариса - и лукавый, проказливый и злой софистик, считавший правду и ложь одинаково пригодными средствами в политических играх…

В первые недели по возвращении из Афганистана Федор не в силах был заниматься какими-либо делами. Отчитавшись в Наркоминделе за почти трехлетнюю работу в Афганистане, он наотрез отказался от предложенной ему новой работы за границей. Не искал работы ни в ЦК, ни в Совнаркоме. На недоуменные вопросы друзей, бывших соратников по гражданской войне, рассчитывавших, что он вернется на флот, отвечал, что занят литературной работой. Иногда он садился за стол, перебирал бумаги, начатые и неоконченные статьи, почти законченную рукопись книги воспоминаний "Кронштадт и Питер в 1917 году", главы из которой печатал в журнале "Пролетарская литература", но не мог заставить себя сосредоточиться, все мысли занимала Лариса.