Ему нужно было повидаться с Троцким, поблагодарить за то, что содействовал его возвращению из Афганистана. Но Троцкий был болен, никого не принимал.

Во второй половине января они, наконец, увиделись. Увиделись случайно, на квартире литератора Воронского, к которому Федор напросился в гости, узнав, что у него будет Лариса. Собираясь на встречу с Ларисой, надел любимый ею черный с искрой костюм-тройку, купленный в Кабуле в итальянском магазине, серебристый галстук в косую полоску, который она ему подарила.

Ларисы у Воронского не оказалось, зато удалось встретиться с Троцким.

У Воронского собралось большое общество - писатели, журналисты, военные - соратники Троцкого, партийцы, занимавшие видные посты в разных наркоматах, в Московской партийной организации. Все эти люди, как понял Раскольников, были сторонниками Троцкого в проходившей новой внутрипартийной дискуссии. Оторванный заграничной службой от бурной московской жизни, Раскольников не знал многих обстоятельств внутрипартийной борьбы, но, конечно, в общих чертах был осведомлен о том, что происходило в партии, в стране.

Дискуссия началась с письма Троцкого в ЦК и ЦКК в октябре 23-го года. В письме содержалась критика сложившегося в стране режима всевластия бюрократического партийного аппарата, режима, который, как писал Троцкий, "гораздо дальше от рабочей демократии, чем режим самых жестоких периодов военного коммунизма". Ответственность за это Троцкий возлагал на "старую гвардию", правящий класс революционеров, перерождавшихся в условиях нэпа, превращавшихся в обывателей, самодовольных чиновников. Непосредственным объектом критики Троцкого была "руководящая тройка" Политбюро в составе Зиновьева, Каменева и Сталина, претендовавшая на лидерство в партии во время болезни Ленина.

Немедленно последовал отпор со стороны "тройки", на Троцкого обрушились обвинения во фракционности, стремлении захватить лидерство в партии. Перевес в этой борьбе был на стороне "аппаратчиков". Заболевший в самый разгар дискуссии Троцкий не мог выступать на партийных собраниях, не в силах был даже проводить совещания со своими сторонниками. Его появление у Воронского было, вероятно, его первым после болезни выходом в свет.

- А вот и нашего полку прибыло! - радостно встретил он Раскольникова, вытянул ему навстречу обе руки, не вставая, однако, с кресла, в котором сидел, укутанный верблюжьим одеялом, еще, должно быть, не вполне оправился после болезни. - Знакомьтесь, товарищи, кто не знаком с товарищем Раскольниковым. Мы старинные друзья, и в тюрьме стенка в стенку сидели, и флотские щи хлебали из одного котелка.

За длинным столом, стоявшим перед высокими стрельчатыми обледенелыми окнами, в которые било холодное солнце, сидело человек двадцать, кресло Троцкого было отодви нуто от стола, придвинуто к выложенной синими изразцами полукруглой печи, - подальше от холодных окон, от сквозняков. Раскольникову подали стул, он сел возле Троцкого, поклонившись обществу, взглядом захватив лица знакомых - карлика Радека с большой незажженной трубкой во рту; лысого, беспокойно вертящегося на своем стуле "гения военного коммунизма" бывшего наркома финансов Крестинского; согнутого над столом нескладным вопросительным знаком прозаика Пильняка; прямого, как сантиметровая линейка, заместителя наркомвоенмора Склянского в неизменном защитном френче.

- Что-то вашего голоса не слышно, Федор Федорович, в проходящей дискуссии? Приехали и затаились. Будто ушли в подполье. На вас не похоже. Может быть, болеете? Но по вашему виду этого не скажешь. Выглядите иностранцем. Этакий преуспевающий господин, - шутливым тоном говорил Троцкий, цепко вглядываясь в Раскольникова.

- Я не болен, не в подполье, занят своими литературными делами, кое-что написал в кабульском уединении, готовлю к печати, - отвечал Раскольников. - Присматриваюсь к новой Москве, новой России…

- Нэпмановской?

- Да, и нэпмановской.

- Интересны ваши впечатления свежего человека. Как вам нэп?

- Не думаю, чтобы мое понимание того, что происходит, отличалось от вашего, Лев Давыдович. Многое нравится, многое не нравится.

- Партия теряет контроль над стихией рынка?

- И это есть. Но я не думаю, что дело зашло так далеко, что мы не справимся с этим.

- Кто - мы? Партия не едина.

- В этом я как раз пытаюсь разобраться.

- Итак, вы полагаете, что новая экономическая политика удалась?

- Судя по тому, что мне известно, это вне всякого сомнения. Свободный рынок оживил деревню, крестьяне увеличивают запашку. С голодом покончено. Мы даже, кажется, начали вывозить хлеб за границу, впервые после революции…

- На внешний рынок вывезено более ста миллионов пудов зерна, - вставил Крестинский.

- Прекрасно, ничего не скажешь, - продолжал Раскольников. - И в теоретическом плане как будто все в порядке. Ильич в своих последних работах о кооперации поставил знак равенства между нэпом и социализмом. Через поголовное кооперирование всего населения республики нэп естественно перетекает в социализм. Новая концепция социализма? Может быть. Но она устраняет мнение, будто нэп - это отступление от социализма. Стало быть, и нет почвы для раскола партии. Плохо другое. То, что называется, говоря вашими словами, Лев Давыдович, дурной аппаратчиной. Из-за неповоротливого бюрократического руководства народным хозяйством партия действительно может потерять контроль над стихией рынка…

- Это и Ленин отмечает.

- Да, Ленин… А с другой стороны, я не ожидал, что такой размах примет обмещанивание партийных кадров. Со всех сторон слышу: "Теперь и пожить", "Хватит, навоевались за революцию". Встретил бывшего моего кабульского коменданта, держиморду и хапугу, устраивается на какую-то хозяйственную должность. Буду, говорит, рвать горло жизни зубами, но пусть моя баба живет не хуже буржуек и спекулянток…

Сидевшие за столом сдержанно посмеялись.

- Ко всему этому трудно привыкнуть. И все же, полагаю, дело поправимо, - повторил Раскольников. - Да следовало и ожидать всплеска негативных явлений. Разве вы, Лев Давыдович, не предполагали, что с этими явлениями придется столкнуться?

- Что вы имеете в виду?

- Новая экономическая политика, вероятно, детище не одного Владимира Ильича? Помню вашу разработку 20-го года о замене продразверстки хлебным налогом, тогда отвергнутую Лениным. Все-таки он принял ее?

- Не совсем так. В 20-м году делались и другими товарищами попытки пересмотреть политику военного коммунизма. Вот Николай Николаевич, - с улыбкой посмотрел Троцкий на Крестинского, - мог бы рассказать историю предложения Юрия Ларина, которое он тогда зарубил на корню, будучи секретарем ЦК и наркомом финансов. Оригинальное было предложение.

Крестинский с серьезным видом заметил:

- Прожекты Ларина для того времени были вредны.

- Ларин предлагал установить натурналог в два раза ниже разверстки, а все остальное получать от крестьян путем свободного обмена, - объяснил Троцкий. - О его проекте мало кому известно. Потребовался гром кронштадтских пушек, чтобы мы вновь задумались о выгодах рынка. Великий компилятор Ильич собрал все проекты, и в результате мы имеем что имеем. Все бы ничего, если бы не заговор эпигонов. Эти люди безнадежны. Пользуются болезнью Ильича. Пытаются делать собственную политику. Делают ставку на кулака, вместо того чтобы поддерживать среднего крестьянина, вовлекать в кооперацию бедноту. Отброшена перспектива мировой революции. Все признаки ползучего термидора…

В прихожей прогудел телефонный аппарат, прислуга вызвала из комнаты Воронского, он вышел, оставив дверь в коридор открытой. Все стали прислушиваться к разговору Воронского. Должно быть, этого телефонного звонка ждали. Воронский говорил громко, по отдельным его словам нетрудно было заключить, что ему сообщали подробности с проходящей Всесоюзной партконференции.

Вернулся в комнату насупленный, взъерошенный Воронский. Небольшого роста, востроносый, он в эту минуту напоминал нахохлившуюся птицу.