Выехали из Софии солнечным весенним днем, а приехали в Чамкорию зимним вечером, - небо к вечеру затянуло тучами, неожиданно пошел снег и шел, не переставая, весь вечер.

Шел он и всю ночь, и утро следующего дня, и когда они вышли в сад, он все еще шел, падал крупными легкими хлопьями.

- Совсем как в тот раз, год назад, - сказала она.

- Да, как в тот раз, - повторил он за ней машинально, обдумывая предстоящий разговор.

Очень не хотелось начинать этот разговор. Ни ему, ни ей. Оба понимали: независимо от того, что они решат, а что они могли решить? - все за них решено обстоятельствами,- независимо от этого, их жизнь расколется надвое. Жизнь до и жизнь после этого решения. Ясная и прямая, пусть и не безмятежная, жизнь до и неизвестная и пугающая жизнь после. И ничего тут не поделаешь.

Не дойдя и до половины своей любимой дорожки, повернули назад, к дому, посмотреть, как там Феденька, не проснулся ли? Мальчик спал на открытой веранде в коляске, сытый и укутанный. Через стеклянную дверь за ним приглядывала из кухни хозяйка дома, в случае чего она бы позвала их. Да они и сами услыхали бы требовательный голосок сына, если бы он проснулся.

С Федей все было в порядке, и они вернулись на свою дорожку.

Как и в тот раз, дошли до конца сада и остановились.

- Что ж, - сказал он, поворачиваясь к ней. - Подумаем. Сообразим факты, нам известные. Неловкие предложения Мексики и Греции, теперь Турции. Эту их непонятную настойчивость. Припомним, чем кончили Карахан, Антонов-Овсеенко…

Он запнулся, потому что заметил, как она побледнела. Он понимал, она готова была услышать от него страшные вещи, и все же, должно быть, на что-то надеялась.

- Неужели так опасно? - прошептала она.

Он усмехнулся:

- Ты сама как думаешь?

- Не знаю, - сказала она растерянно.

Знала, конечно, знала. Догадывалась, предполагала, как все могло обернуться. Но отгоняла от себя такие мысли.

Ему было жалко ее. Но надо же было и побудить ее увидеть их положение в настоящем свете. Возвращение в Москву для них обоих было бы гибельным.

Расстегнул пальто, полез во внутренний карман пиджака, вытянул за уголок пухлый конверт. В нем был список запрещенной литературы, тот, в котором значилась и его книга "Кронштадт и Питер". Развернул список, протянул ей.

Она сразу увидела отчеркнутое красным карандашом его имя и название его книги.

- Что это?

- Приказ по библиотекам. Прочти название документа и пройдись по списку книг и авторов, прочти, что написано против фамилии каждого.

Она прочла название документа, потом вернулась к его фамилии, с ужасом прочла то, что относилось к "Кронштадту и Питеру", и снова читала название документа, и вчитывалась в запись против фамилии Раскольникова.

Ошеломленная, пыталась сообразить: как это могло быть? Книга о революции, написанная им - им! - ее мужем, эта книга запрещена? Не где-нибудь, в ее стране запрещена книга о революции? Не сон ли это, не ошибка ли? Она так гордилась им! Гордилась его революционными наградами двумя орденами Красного Знамени, почетным оружием; высшим афганским орденом, полученным им уже в качестве дипломата - он был первым советским дипломатом, награжденным иностранным правительством. Считала, что вытянула в жизни счастливый билет, выйдя за него замуж. Еще до знакомства с ним прочла его книгу, ставшую для нее таким же учебником жизни, как книги Ленина. Как же не ошибка - эта книга его в страшном списке?.. Правда, рядом имена и других героев Октября и гражданской войны, теперь врагов народа и шпионов. Такое возможно, да. Но с кем угодно другим. А при чем тут ее Федор?..

- Но за что? - невольно вырвалось у нее.

Он засмеялся. Опять тот же нелепый вопрос.

- Яковлев недавно выразился: все полпреды - шпионы. Голос народа голос божий, - с усмешкой сказал он.

- В голове не укладывается, - сказала она жалобно, возвращая ему список.

- Да, это трудно принять, - согласился он, складывая странички, пряча в карман. - Вроде бы ничего не изменилось. Из Москвы по-прежнему присылают б умаги для ответа. Зарплату. А список составлен… Пройдемся?

Прошлись по дорожке туда-сюда. В конце дорожки снова остановились.

- Что теперь будет? - спросила она растерянно.

- Ты как думаешь?

- Ты считаешь, что тебя… арестуют? - Она через силу выговорила это слово.

- А ты так не считаешь?

- Но что же делать?

- Я хотел бы, чтобы ты высказала свое мнение.

- Мое мнение! Что я могу сказать? Я ничего не понимаю. У меня в голове все перевернулось. Как скажешь, так и будет.

- Хорошо. Надеюсь, ты не хотела бы, чтобы меня там арестовали?

- Что за вопрос, Федор…

- Хотя арестовать - еще не значит убить. Могут подержать какое-то время и выпустить. И такое бывает…

- Боже мой, Федор, о чем ты говоришь?

- Значит, остаемся? Не едем в Москву?

- Не едем?

- Но ведь у нас нет другого выхода, - сказал он, стараясь выдержать тон рассудительный, вдумчивый. - Ехать - чистое самоубийство. Значит, останемся здесь. На Западе.

Вот и выговорил то, что так трудно было выговорить. Слово сказано назад нет хода.

- Но как же… разве это возможно? - пролепетала она.

- Возможно.

- Подожди, дай собраться с мыслями. Ох, даже в пот бросило, потрясенно отводила она глаза.

Бледность на ее лице заменилась пунцовыми пятнами, бисеринки пота выступили на пухлой губе.

- Пройдемся немного, - предложила на этот раз она.

Прошли до середины дорожки, и она остановилась.

- А как наши родные? Они будут отвечать за нас.

- Ты думаешь, если с нами расправятся в Москве, их положение будет легче?

- Да, конечно… если расправятся, - протянула она, не глядя ему в глаза. - А если нет?

Он ждал этого вопроса. И был готов к нему. Заговорил тем же вдумчивым тоном:

- Что ж. Можно, конечно, рискнуть. Вполне возможно, что ничего с нами не произойдет. Давай рискнем. Шансов, правда, избежать общей участи у нас не много. Но и абсолютной уверенности нет в том, что все непременно плохо кончится. Итак, решаем: едем в Москву. Да? Едем?..

- Нет! - решительно заявила она. - Нет. Это невозможно.

Ее даже передернуло от ужаса, когда она вообразила на миг, что вот они выходят в Москве на вокзальную площадь, а там вместо такси их ожидает "воронок".

- Но как мы здесь будем жить? Где? И на что? Кому мы тут нужны, Федя? И с ребенком… - Голос у нее напрягся и задрожал, но она взяла себя в руки. - Ты об этом подумал?

- Подумал. Давай разберем. На что будем жить? Первое. Наши сбережения. Я подсчитал: если положить в банк с умом и тратить аккуратно, на год-два хватит. Кое-какие ценные вещи, в том числе моя коллекция монет. Дальше. Я надеюсь зарабатывать литературным трудом…

- Где печататься? В эмигрантских изданиях?

- У меня есть что предложить солидным издателям. Есть что предложить театрам. В прошлом году, когда мы были в Париже, ко мне, если помнишь, приходили из театра Святого Мартина. Интересовались моим "Робеспьером". Пьеса им знакома, есть перевод, речь шла о возможной постановке к юбилею французской революции. Юбилей - в будущем году. Приедем в Париж - зайду к ним… Не беспокойся, не пропадем. Что касается эмигрантских изданий. Есть белогвардейская эмиграция, есть эмиграция социалистическая, всевозможных оттенков, начиная от Керенского и до Троцкого. Есть и такие эмигранты, как Вальтер Кривицкий или Бармин, наш поверенный в делах в Афинах, если помнишь его…

Он умолк. Сделал несколько шагов, она - за ним. Снова остановился.

- И еще я тебе скажу. Для себя я твердо решил: в Москву не вернусь. И не потому только, что не хочу пропасть ни за что. Не могу больше терпеть позор, в котором оказалась страна. Я и так слишком долго терпел. Сталин довел страну до предела, за которым ее ожидает крах. Сейчас он ищет дружбы с Гитлером. Если оба диктатора объединятся, что это будет? С его властью нужно вести борьбу, как с враж дебной человечеству силой. Бороться с ним внутри страны сейчас невозможно. Остается заграница…