- Так ведь и простое производственное совещание рабочих - такая же школа, - говорил он, поблескивая стеклышками пенсне. - В чем особенность профсоюзной школы - непонятно никому, и самому Ильичу. У кого-то он взял эту фразу, не вдумавшись. А попугаи Зиновьев, Рудзутак и кто там еще ее растиражировали.

Раскольников, возмущаясь очевидной несправедливостью нападок на Троцкого, пытался защитить его позицию, показать ее соответствие решениям Девятого съезда партии и обвинял нападавших на него в демагогии, нагнетании истерии вокруг несущественных вопросов. Но, странно, в споре Ленина с Троцким большинство партийцев поддерживало Ленина, не считаясь ни с какими фактами. Как и прежде, довлел над сознанием партийцев авторитет Ильича.

В парторганизациях выбирали делегатов на предстоявший вскоре Десятый съезд партии. По указанию ЦК выборы проводились по платформам. Раскольников, поддерживавший платформу Троцкого, делегатом съезда не был избран.

Ленин встретил его в Москве неприветливо. Не подал руки, не пригласил сесть. Выслушал молча его доклад о флотских делах. Когда Раскольников упомянул о своих разногласиях с Зиновьевым, Ленин резко его оборвал:

- Довольно, - и стукнул рукой по столу. - Я просил Зиновьева передать вам, чтобы вы не вмешивались в дела петроградской организации. Он передал?

- Да, передал.

Помолчав, Ленин сказал:

- Вам нужно сработаться с Зиновьевым.

- С Зиновьевым невозможно сработаться, - ответил Раскольников.

- Тогда подайте в отставку, - сказал Ленин и опять пристукнул рукой по столу.

- Хорошо, я так и сделаю, - ответил Раскольников.

- До свидания. - Ленин уткнулся головой в бумаги.

- До свидания.

Выйдя от Ленина, тут же, в Совнаркоме, на клочке бумаги написал заявление, оставил в секретариате. И все.

Все. Отставку приняли с поспешностью, которая могла бы и оскорбить. Ни в ЦК, ни в Совнарком его не вызывали, объяснений не потребовали. Даже не предложили новой работы. Но он не оскорбился. Он понимал: несогласных с собой Ильич отвергал без колебаний.

В конце января Раскольников сдал Балтфлот на руки своему начштаба Кукелю. Во время поездок в Кронштадт, на другие базы флота простудился, слег. Врачи сказали: нужно лечение на юге. С Ларисой отправились к Черному морю.

Едва живыми добрались до Новороссийска - поезда ходили еле-еле, были переполнены.

Случайная встреча в дороге со старым петроградским знакомым Раскольниковых, Караханом, заместителем наркома по иностранным делам и начальником брата Ларисы Игоря, только что вернувшегося из Афганистана, определила дальнейшую судьбу Раскольникова: Карахан предложил ему отправиться, по выздоровлении, полпредом в Афганистан. Довод Карахана был неотразим: его ведомству катастрофически не хватало образованных партийцев, знающих иностранные языки, Раскольников же - человек с двумя высшими образованиями, знал французский, немецкий, английский, в университете к тому же изучал восточные языки…

В марте вспыхнул мятеж в Кронштадте. Кое-кто из товарищей Раскольникова по Балтфлоту оказался арестован, в том числе ни в чем не повинный Кукель. Пришлось выручать его из рук чекистов. Вмешательство в его дело, по просьбе Раскольникова, самого Дзержинского вывело его из тюрьмы.

Готовясь к отъезду в Афганистан, Раскольников попросил разрешения сформировать персонал полпредства из военных моряков; ему разрешили, и он забрал с собой Кукеля.

1921. Новороссийск

Дорогие мои, ма, па, мои брошенные за две тысячи верст среди вражьего стана. Что с Вами, боюсь об этом думать. Но мне не пришлось выбирать. С Федей случилась беда - в Харькове он снова слег, его легкие запылали, и я одна, в женском душном купе, оказалась прачкой, сиделкой и уборщицей. Счастье, что я была около. Врачи нашли острую угрозу легочной болезни и, в течение 10 дней, запретили митинговать. Что делать дальше? Дискуссия фактически закончена, проскакивать на съезд фуксом от какого-нибудь городка Федя не хочет, да и не сможет сейчас: он вдребезги болен и разбит. И вот нас озарило. Рядом в 200-300 верстах отсюда, на берегу Черного моря лежит рай земной, Сочи. Там сейчас шелестят пальмы, цветет роза и фиалка, на базаре - апельсины. Кроме того, в Новороссийске нас, как родных, встретили моряки, среди них масса каспийцев. Они нам добыли вагон, который нас потом доставит и в Москву; обещали в Сочи кормить- словом, сквозь серый пепел после дних недель заулыбалось тропическое солнце… Федя лежит на койке белый и сухой, как травка, и его бледное лицо дает мне мужество не видеть Вас еще месяц и спасать малого в Сочи… Уже в Новороссийске на нас пахнуло счастьем, мы ездили смотреть в горах наши батареи, неслись над пропастью, где внизу лениво и бескрайно дышит море и куда падают горные ключи; дышали дивным воздухом и сквозь слезы величайшего и мудрого умиления видели горы в вечных снегах. И жизнь опять показалась нам нужной и прекрасной… Милые, милые, только бы Вас там никто не обидел. В случае, если наше возвращение необходимо по политическим, личным или иным соображениям, телеграфируйте - Новороссийск, начальнику обороны побережья т. Кондратьеву, для передачи в Сочи Раскольникову. Во всяком случае, хоть вкратце нас информируйте…

28 мая 1921. Кабул, Афганистан

С этой почтой от Вас не было писем. Или что-нибудь случилось с матерью, или нелепость, которую за 9000 верст не разъяснить, мешает Вам писать… А теперь, мои милые, мои потерянные на два года, я Вам опишу мой Восток. Это горячее афганское небо, мертвые горы и долины в садах. Здесь растения и земля никогда не нарушают единства мира. Когда в апреле первое тепло наливает вечные снега блеском, почти нестерпимым для глаз; когда они переполнены солнцем, прозрачны, пенны, как неземное вино в белом хрусталев долинах сады утопают в цветочной метели. Снег сменяется лиловыми лунными сумерками, навстречу им разгорается сирень, фиолетовые лилии кадят Маю чистым и головокружительным фимиамом.

Выходят изумрудные озими, рожь после зрелых гроз подымается до плеча, и начинается время безумных маков, роз, клевера - всего красного, торжествующего, совершенного.

Пустыня во всех оттенках постройки, одежд, говора… Ну что Вам сказать еще?

Стихия торжествует, и в провинции, пожалуй, господствует в более приличных и государственных формах, чем в Москве и Питере…

1921. Кабул, Афганистан

Мои милые, пишу Вам под грохот отправляемой почты… Я кончаю невероятную статью для Коминтерна - воображаю, с каким нескрываемым восторгом… прочтут описание всех колибри гарема, цветов, облаков, закатов и восходов, без которых, Вы знаете, такой старый партийный работник, как я, не может описать ни революцию, ни реакцию…

У нас по-прежнему - вчера были опять на женском празднике - видели удивительных женщин, в роскошных бальных платьях - они сидели на ковре и играли дикие и печальные вещи на старинных барабанчиках и фисгармонии и на бубнах - и были сами собой. Потом танцевали хороводом - я тоже к ним присоединилась - и, танцуя рядом с эмиршей, живо выучила простые, ритмичные фигуры. Ну, они были в восторге. Пока все, мои единственные…

10 апреля 1922. Кабул, Афганистан

Сегодня устроили себе "тамашу" - литературный вечер. Федя достал все Ваши письма за этот год, и мы их прочли вслух. Одно, даже два письма никогда не утоляют жажды: их ждешь с таким бешеным нетерпением, так проглатываешь каждую строку, что просмотренная, уже опустошенная почта оставляет желание с Вами говорить, Вас видеть - все таким же раскаленным докрасна. И только все Ваши письма вместе - накормили нас досыта. Вот он, целый год, прожитый в чужой стране, год прекрасный и жутко быстрый. Мы его не заметили…