— Вы абсолютно правы, — медленно сказал Романцов.

Катя устало вздохнула.

— Прощайте, знаменитый снайпер! Не поминайте лихом! — сказала она. — Лучше бы я не пошла с вами танцевать! Или дождалась… одного человека!

И темнота арки скрыла ее от взгляда Романцова.

Переждав, когда стихнут шаги, Романцов вбежал в ворота. Двор был завален кирпичом и битым стеклом. Вспыхнула тусклая лампочка в окне третьего этажа. Он увидел Катю и крикнул:

— Катя!

Опустилась тяжелая штора.

Курсовое комсомольское собрание должно было состояться в среду. Комсорг Гусев долго готовился к нему, но неожиданно полковник назначил выход на двухдневные тактические занятия. Романцов командовал разведывательным дозором и получил благодарность полковника. Приятно возбужденный, он явился в субботу вечером ка собрание. Ему казалось, что доклад комсорга будет таким же страстным, наполненным интересными мыслями, энергией, волевым напряжением, как и прошедшие занятия в лесу. Этого не случилось. Добросовестно и скучновато Гусев говорил об авангардной роли комсомольцев.

Рассердившись, Романцов раскрыл книгу: роман А. Кронина «Цитадель». Рассеянно слушая доклад, он попытался читать, но почему-то вспомнил Ораниенбаум, Анисимова, его пухлый белый подбородок, цыплячью шею, добрую улыбку. Анисимов тоже не умел делать доклады. Однако Анисимов умел петь с комсомольцами песни, рассказывать им сказки, а главное — говорить с ними задушевно, дружески. И эти беседы в темной землянке или в траншее помогали людям не унывать, не тосковать о семьях, бодро переносить все неудобства, а порою и страдания фронтовой жизни. Вспомнил Романцов и Ивана Потапыча, густой его голос, его шуточки, прибаутки. Хорошее было время! Романцову тогда все удавалось. Он чувствовал свою силу снайпера.

А теперь? Конечно, и теперь грех жаловаться. Через три месяца он будет офицером. Хватит ли в нем силы, чтобы командовать взводом? Даже в обороне. А наступление? Он горестно чмокнул губами.

Внезапно какая-то особенная тишина, проникновенная, сосредоточенная, хлынувшая волной в зал, спугнула его мысли. Романцов захлопнул книгу и выпрямился.

На эстраде, в глубоком кресле, вытянув ноги, сидел полковник Утков. Жирный подбородок он уткнул в грудь. Улыбка его была хитроватая, снисходительная. Он говорил негромко, медленно и так просто, как будто рядом с ним были два-три близких человека, к которым он привык за годы дружбы и характеры которых он знал так же отчетливо, как свой.

— На юге нашей страны идет грандиозная наступательная битва. Гитлеровский Вавилон потрясен до основания. Времена обороны Сталинграда уже прошли. Не вернутся никогда. Мы создали под руководством товарища Сталина великую армию Наступления. Юг далеко от нас. И все же нам надо жить событиями юга.

— Оборона Ленинграда была подвигом народа. Всего советского народа. Это событие исключительное по героизму, выдержке, упорству тысяч людей. Даже сотен тысяч. Мы отстояли Ленинград. Сейчас, собственно, и понять трудно: кто обороняется — мы в Пулково и Колпино или немцы в Стрельне. Мы создали новые формы активной обороны: снайперские вылазки, стрельбу прямой наводкой. И прочее. Но ведь это вчерашний день. Теперь надо наступать. Я не знаю, когда мы будем наступать. А если бы знал. — все равно не сказал бы. Я умею хранить военную тайну.

Полковник добродушно улыбнулся.

— Но вы, товарищи комсомольцы, вы будете уже офицерами наступающего Ленинградского фронта! И у вас осталось всего три месяца для учебы, для того чтобы стать офицерами. У офицера должно быть внутреннее право командовать, вести в бой людей. Право, основанное на знаниях, на воинском опыте, на разуме и на мужестве. Надо нам, товарищи комсомольцы, подумать о своей судьбе, о том, что ждет вас после курсов, как вы будете воевать.

Полковник устало передохнул, вытер лысину огромным синим платком. Знойный ветер ворвался в раскрытое окно. 3 зале было так тихо, что Романцов слышал свое дыхание.

— Вообразите на минуту, — продолжал полковник, — шахматист идет на турнир. Он изучил учебники шахматной игры, он знает сотни комбинаций, дебютов, гамбитов. И прочее. Но разве он будет повторять на турнире уже известную всем, даже противнику, комбинацию? У него есть новая идея, он учился, чтобы уверенно творить, изобретать, дерзать! Сравнение условное. Да и не все из вас играют в шахматы. К сожалению, далеко не все… Я не хотел, чтобы в бою кто-нибудь из вас сказал: «вот чему учил меня старый полковник Утков, сделаю так». Преступление! — полковник ударил тростью по сапогу. — Я учу вас, чтобы ваши глаза были более зоркими, мысли — острыми, слова — точными, воля — более крепкой! Нельзя офицера делать на конвейере. Как трактор! Все вы были в бою. Люди вы — разные. Значит, и офицерами будете разными. И это очень хорошо. Я хочу, чтобы вы были офицерами самостоятельными, чтобы били немцев не превосходством в технике, а умением, дерзостью, мастерством! Прошу прощения у комсомольцев, что я говорил не по теме доклада. — Толстые губы полковника раздвинулись в лукавой улыбке. — А, может быть, и по теме. Подумайте! Вот есть у нас курсант… Фамилия? Неважно! Он молод. Вы все — молодые. И думаю, что для немцев это страшнее всего: их победят… скоро победят молодые сыны Ленинграда! Он тоже был в бою как и все вы. Он награжден, как и все… или почти все вы. В чем же похвальное отличие? Он хочет быть офицером. Хочет! Какая благородная цель! Он не только изучает уставы и наставления. Он — изобретает! Конечно, и он звезд с неба не хватает. И он еще долго-долго не сможет самостоятельно организовать бой. И он еще по-мальчишески упрощает войну. Однако он фантазирует, он ищет, он читает книги, не указанные в программе, он комбинирует… Желаю тебе боевого счастья, дорогой мальчик!

И полковник по-стариковски развел тяжелые, с взбухшими жилами руки.

Ему долго и Дружно аплодировали вскочившие и бросившиеся к сцене курсанты.

Бледный, с раздувающимися ноздрями, сидел Романцов и почему-то думал не о себе, как это было бы естественно предполагать, а о Никите Рябоконе, о том, что если ему не удастся заставить Рябоконя прилежно учиться — из самого Романцова никогда не выйдет хороший офицер.

Странно, что он подумал в этот момент о Рябоконе, которого, честно говоря, не любил.

А Катя? Где Катя?

Катя сама приехала к нему в воскресенье.

Всю неделю Романцов старался не думать о ней. «Как это могло произойти? — спрашивал он себя. — Ей-богу не понимаю! Я такой же пошляк, как Рябоконь!» Он вспоминал, какие у нее шершавые, мозолистые руки. Вероятно, весною Катя работала на торфоразработках. «Господи, как я мог обидеть ее?» Он заставил себя работать еще более напряженно, чтобы не было ни одной свободной минуты, чтобы поскорее забыть о Кате. Иногда это ему удавалось.

В воскресенье Романцова назначили в суточный наряд. Ок был рад этому. Что бы он стал делать, получив увольнительную в город? Итти в клуб имени Первой пятилетки? Стыдно! Стыдно и невозможно, и она никогда не простит его.

Вечером в караульное помещение вошел сержант Никулин. Прерывисто забилось сердце Романцова, когда он принял из его рук записку.

— Где она? — испуганно спросил Романцов.

— Ушла! Я сказал, что ты в наряде!

— Правильно! Действительно, я в наряде!

Через минуту, прыгая по ступенькам, он мчался вниз. Ударом сапога он распахнул дверь. Катя медленно уходила по проспекту к трамвайной линии. «Я, действительно, в наряде». Сейчас Катя завернет за недостроенный дом, стена которого разворочена немецким снарядом. Никогда больше он не увидит ее. Ему стало так страшно, так тоскливо, что он опрометью побежал за ней.