— Романцов, Сергей Сергеевич.

— Ну, вот и отличился Романцов, — сказал Шостак старшему лейтенанту Лаврецкому.

— Награды есть? — внезапно спросил писарь.

Романцов глубоко вобрал воздух в легкие. Словно вновь надо было броситься в черную воду ручья и плыть к вражескому берегу.

— Да! — горячо и быстро сказал он. — Два ордена «Красная Звезда» и медаль «За отвагу».

Писарь с изумлением взглянул на него.

Романцов перевел дыхание.

— Подожди, — медленно произнес Шостак и зачем-то взял писаря за кисть руки. — Пойдем, Романцов!

Долго они сидели в лесу. Слушая сбивчивое бормотание Романцова, его оправдания, его лепет, капитан устало думал:

«Мальчик! Умный, смелый, а все же мальчик… Как отучить его от одиночества? От привычки таить боль в себе? Если бы у него был друг… А сейчас он преувеличил свою вину. Впрочем, этим он и дорог мне».

Бросив окурок, он тотчас закурил другую папиросу.

— Товарищ капитан, — боязливо сказал Романцов, — а если на миг вообразить, что Курослепов жив, — он простил бы меня? Теперь простил бы?

— Я думаю, он давно простил бы тебя.

Гор. Васильсурск,

Горьковской области,

Сергею Ивановичу Романцову.

«Дорогие мамочка, папочка и Лена! Сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю. В моей фронтовой жизни произошла крупная перемена. Вы помните, как я всегда хотел быть военным и, несмотря на возражения папы, собирался поступить в артиллерийское училище. Так вот, сбылась мечта моя! Меня направили на фронтовые курсы младших лейтенантов.

Наши курсы находятся на окраине города, в здании бывшего Гидрографического института. Новый, отлично построенный дом. Я попал в стрелковую роту. В общежитии — восемь коек. Обстановка и питание не оставляют желать лучшего. Учимся мы двенадцать часов в день: десять — занятия и два часа — самоподготовка. Начали с «азов», и мне пока учиться легко.

Вот, пожалуй, и все мои первые впечатлении. У нас здесь на окраине тихо. Но город подвергается непрерывным обстрелам. Гибнут мирные люди: старики, женщины, дети. Но в городе работают два театра — Большой драматический имени А. М. Горького и Музкомедия. Круглые сутки горит электричество, действует водопровод, заводы непрерывно увеличивают выпуск оружия. Перелом во всем: и в ходе военных действий, и в жизни города, с которым уже давно связана моя судьба.

О таком городе надо говорить какими-то особенными словами. Я не умею.

Целую вас, мои дорогие, еще раз желаю здоровья и бодрости!

Ваш сын и брат С. Романцов».

Июньский день неуловимо переходил в белую Ночь. Время остановилось. Зыбкий, тревожащий сердце, полусвет окутал недостроенные дома Охты и набережную Невы. Где-то на западе клубилось, вспухало зарево. Но, может быть, это был закат?

После занятий курсанты гуляли по набережной, швыряли камешки в воду, беседовали. Часто они со свойственной юношам страстью спорили, обижались друг на друга, а затем быстро мирились.

Обычно Романцов ходил гулять с гвардии старшиною Василием Волковым, сержантами Рябоконь и Шерешевским.

Шерешевскому было тридцать три года. Он был всегда спокоен и уверял, что если бы не война — то в сорок первом году он поступил бы в университет, на юридический.

Василий Волков окончил три класса начальной школы, был смазчиком на железной дороге. Он пришел в армию пять лет тому назад, в совершенстве знал стрелковое оружие, тактику в объеме взвода, но искренно изумился, узнав от Романцова, что чехи и словаки, хотя и братские, но различные народы. Он думал, что слово «чехословаки» означает то же самое, что сербы или поляки. Широко расставленные глаза Волкова под толстыми и круглыми бровями отличались голубизной, свойственной псковским крестьянам.

Третий — Никита Рябоконь, смазливый, с томными глазами, часто по вечерам убегал от приятелей и возвращался уже к отбою прямо на курсы. Он пользовался исключительным успехом у женщин и не терял зря времени. Учился он средненько, но память у него была отличная.

Споры начинал Шерешевский. Грузно усевшись на берегу, он оживленно рассказывал о разных разностях, путал, нес такую ахинею, что Романцова мороз подирал по коже.

Однажды Романцов так рассердился, что едва не побил Шерешевского. Они спорили о том, каким должен быть офицер Красной Армии, и Шерешевский развязно заявил:

— Из нас не выйдут хорошие офицеры. Нельзя в три месяца воспитать кадрового офицера. Суворовцы — иное дело, они через десять лет станут полноценными командирами. Кадетские корпуса надо было открыть давным-давно.

«В этом он прав», — против воли согласился Романцов.

— А мы — времянки! Как печи-времянки, которые ставят на зиму, когда не действует паровое отопление.

— Забываешь, кто мы все уже воевали, — убежденно возразил Романцов. — А день на фронте для умного человека равняется, пожалуй, двум-трем месяцам мирной жизни. В смысле закалки характера и приобретения жизненного опыта мы — взрослые люди. Хотя по паспорту нам и не так много лет.

— Ты хочешь сказать, что стал офицером еще до курсов? Какое самодовольство! — с притворным огорчением вздохнул Шерешевский.

Романцов смущенно покраснел.

— Нет! Так я не говорю. Но, действительно, я шел к тому, чтобы стать офицером.

— А Волков?

— И Волков! Как известно, Волков командовал под Красным Бором взводом и выполнил задачу.

— Некультурный человек!

— Сам ты — некультурный! — вспылил Романцов. — А что в тебе-то от ленинградской культуры? Музкомедня и джаз Скоморовского! Больше ничего не знаешь! Все — наносное, с чужих слов.

Волков муслил губами окурок, уставившись в воду. Мелкие капли пота выступили на его багровых щеках. Романцову стало обидно за него.

— Конечно, у него нет систематического образования. А у тебя есть? Волков будет учиться, будет читать!

Он говорил с таким волнением, ибо вспомнил Курослепова, и сердце его наполнилось гордостью за своего друга.

— Я тоже некультурный человек, — неожиданно признался Шерешевский. — Все мы некультурные! Один академик Крылов — культурный. Из меня тоже офицер не выйдет — старый. Война мне не по душе, я хочу быть юристом. А этот? — Он бесцеремонно показал на Рябоконя. — Бабник! Чему он научит своих бойцов?

— Не понимаю, Шерешевский! Всех ты ругаешь, ворчишь…

— И себя ругаю, — ухмыльнулся Шерешевский. — Ты будешь офицером. Несомненно!

Романцов сидел с неподвижным лицом. Он не понимал; шутит Шерешевский или говорит серьезно.

— Ты думаешь о войне, а не о мамзелях, как Рябоконь, не о второй тарелке супа, как Волков, не о семье и кружке пива, как я…

— Бессовестно! — вскричал Романцов, сжимая кулаки. — Не позволю так говорить о Ваське и Никите. У тебя отвратительная манера изображать все в черном свете!

— Мне тридцать три, — вяло сказал Шерешевский, — я не идеалист! Восторженности во мне ни на грош!

Рябоконь равнодушно плюнул в воду и сказал:

— Это видать. Ты и на курсы пришел, чтобы отдохнуть! Надоело в окопах-то киснуть…

Певучий, сдержанно нетерпеливый, жаркий голос горна, донесшийся из здания курсов до Невы, позвал их на ужин. Они торопливо вскочили и, отряхнув с одежды песок, пошли по проспекту.

Шерешевский отстал. Озирая громады недостроенных домов, выщербленный осколками снарядов асфальт, белесое небо, он думал, что Романцов не ошибся, что он действительно мелкий человек, что жизнь его уже пошла на убыль.

В этот день Романцову довелось первый раз в жизни командовать наступающим стрелковым взводом. Было это на тактических занятиях. Однако Романцов накануне сбегал на учебное поле, расположенное у Финляндского железнодорожного моста, обошел, оглядел высотку, огородные гряды, шоссе. Ему было известно из вводной, что «противник» на высотке, левее насыпи, имеет пулеметный дзот и две траншеи.