Шостак откинулся на спинку стула и взглянул на Лаврецкого. Ротный понимающе кивнул головою, хотя не слышал, о чем они говорили. Он еще не пригляделся к Романцову.

— Есть такое понятие: глубокая пахота. Когда плуг глубоко взрезает целину. Это хорошо! Я доволен и желаю вам поскорее стать отличным командиром. Но не забывайте о Тимуре. О том, что я говорил вам. О любви к людям!

— Баймагамбетов? Лентяй! — решительно заявил Лаврецкий. — Я видел, как он землю копал.

— Он не умел делать это, Лаврецкий, — мягко сказал Шостак. — Каждый боец что-нибудь да не умеет… И с офицерами тоже так. Тут ничего не поделаешь. Приходит в армию юноша, который о войне судит по книжкам. Надо из него сделать солдата! Суворовца! — Он погладил подбородок, дружелюбно взглянул на Романцова. — Трудная задача! Но мы ее выполним. Этого требует от нас Сталин. Все его приказы бьют в одну точку: воспитывайте воина храброго и умелого! И Тимур тоже будет хорошим солдатом, если этого захочет Романцов.

Вскоре батальон, в котором служил Романцов, ушел из второго эшелона на передний край.

Взвод лейтенанта Матвеева был направлен в боевое охранение.

Лишь в эти серые дождливые дни, в эти темные апрельские ночи Романцов неожиданно для себя почувствовал, что его полюбили бойцы.

И не потому, что он спокойно ходил по траншеям, когда невдалеке ложились мины. Не потому также, что он устроил через простреливаемую финнами лощину канатную дорогу, по которой теперь три раза в день в термосах доставляли бойцам горячую пищу.

Нет. Он читал вслух свободным от караула бойцам художественную литературу. Ему удалось достать у Шостака роман Стивенсона «Остров сокровищ». Когда он дочитал его до конца, Молибога потребовал, чтобы Романцов начал с первой главы. Других книг в роте не было. Тогда Романцов начал рассказывать роман Жюль Верна «Пятнадцатилетний капитан». Память у него была отличная.

Он рассказывал на разные голоса, смеялся, плакал, всплескивал руками, а вокруг него сидели и стояли оцепеневшие от удовольствия бойцы.

Когда им надо было итти в караул, они с досадой хватали винтовки я жалобно просили:

— Товарищ сержант, вы, того… второй смене не рассказывайте, отдохните!

А Молибога нахально требовал:

— О своем отделении надо заботиться. Я шестую главу так и пропустил. Обидно, слеза жжет…

И, уходя из землянки, весело ухмылялся, скалил желтые от табачного дыма, крупные, как у лошади, зубы.

Ночью Романцов любил стоять в дзоте рядом с Молибога я Тимуром. Так же, как в Ораниенбауме, трассирующие пули прошивали темноту, так же лопались ракеты в вышине, заливая землю мертвенным светом, и плюхались кругом мины.

Но он знал, что не повторится то страшное, что произошло в январе на высоте № 14. Он знал, что живет правильно, делает то, что обязан был делать.

А если Романцов и теперь иногда шел по траншее с мокрым от слез лицом, — кто же осудит его?

В эти минуты он с нежностью вспоминал Ивана Потапыча, их совместные вылазки в снайперские засады, их задушевные беседы. Он вспоминал Нину и говорил себе, что навсегда сохранит в душе любовь к ней.

Как приятно было Романцову услышать от капитана Шостака, пришедшего на рассвете в боевое охранение:

— Ваше отделение хорошо несет вахту! Комбат доволен. — И он ласково обнял узкие плечи Романцова.

Вдруг Шостак помрачнел. Сухо и раздраженно он произнес, комкая папироску:

— Завтра здесь будет действовать дивизионная разведка. Следите в оба, Романцов. Если что — идите на выручку. Плохо у нас с разведкой. За три недели — ни одного «языка!»

— А если нам самим пойти? — спросил Романцов.

— Попробуйте, — усмехнулся Шостак.

Он ушел из боевого охранения к концу дня. Романцов весь вечер находился в состоянии какого-то мучительного оцепенения. «Язык»! Он должен взять этого «языка».

«Неужели убить 117 немцев легче, чем поймать одного живого финна? — размышлял он, меряя шагами траншею. — Вздор! Я смогу сделать это! И сделаю! И Клочкова возьму и Молибога».

Он снова стал нелюдимым, молчаливым, и этим огорчил бойцов. Он сказал им, что страдает от головной боли. А про себя добавил: «Это последняя ложь». Он выпросил у Голованова трофейный бинокль и весь день наблюдал за финскими позициями.

Между нашим боевым охранением и финскими позициями пролегал широкий овраг, по дну которого протекал ручей. Сейчас он вздулся, набух от весеннего паводка, желтая вода, пенясь, перекатывалась через гряду остроугольных валунов и, сдавленная узкими берегами, клокоча неслась к югу.

К утру стихала стрельба, переставали взлетать ракеты, все реже и реже слышались разрывы мин, и чем тише становилось в боевом охранении, тем громче слышался шум ручья.

Наши разведчики не ходили через овраг, Предполагая, что финны простреливают его кинжальным огнем из пулеметных дзотов и что противоположный берег Минирован. Перейти вброд ручей было тоже трудно.

Разведчики ходили к финским позициям по заросшему кустами полю, думая, что кусты надежно прикрывают их от вражеских наблюдателей. Однако каждый раз финны замечали разведчиков и обстреливали их.

Романцов достал из баула записную книжку, купленную еще в Ленинграде. На первой странице он написал: «Действовать не шаблонно!» Что надо писать дальше — он не знал. Вздохнув, он положил книжку в карман.

Земля еще не покрылась травою. Она была рыхлая, черная. Романцов выгреб из трубы землянки сажу и сварил отвратительно воняющую краску. Старшина дал ему несколько рваных рубах и шаровар. Романцов сшил халат с капюшоном и маской. Выкрасив халат сажей, он три дня сушил его на солнце. Бойцы ничего не понимали, посмеивались. Молибога добродушно ворчал.

— «Маскарад», драма в пяти действиях, сочинение Лермонтова!

Бог знает, когда ему довелось читать «Маскарад».

На рассвете Романцов надел халат. В халате он был похож на католического монаха. Сопровождаемый добрыми пожеланиями и необидными насмешками бойцов, он вылез из траншеи.

Полез он медленно, зигзагами. Он долго лежал неподвижно на одном месте, надеясь, что финские наблюдатели через лощину не отличат его от камня. Лицо его было прикрыто черной маской. Земля была влажная. Халат и гимнастерка промокли.

У края оврага росли три березы. Рваные ссадины и царапины от финских пуль покрывали их стволы. Густой, липкий сок сочился из ссадин. Пули впивались в стволы высоко, пожалуй — метр-полтора от земли. Не ниже! Осторожно Романцов дополз до другой березы. И она была почти перепилена финскими пулями на высоте полутора метров от корней.

Открытие было первостепенной важности. Он благополучно добрался до траншеи.

В этот вечер Романцов был оживлен и весел, как прежде. Восхищенный Молибога наконец-то услышал от него шестую главу романа Жюль Верна.

Ночью с разрешения лейтенанта Матвеева Романцов снова вылез к березам. Вспышки ракет, шипенье и взрывы финских мин, пулеметная стрекотня, — обычная фронтовая ночь! Он лежал у берез, и пули, взвизгивая, проносились над его головою. Они впивались в березы, и деревья порою вздрагивали, словно от жгучей боли.

И все же ни одна вражья пуля не впилась в корни или землю. Романцов услышал бы.

Тогда в порыве дикой удали он скатился по склону оврага к ручью.

Течение было такое быстрое, что удар палкой не разрубил воду, а лишь высек брызги, как удар железом по кремню — искры.

Он долго ползал на четвереньках, копая руками рыхлую землю. Он не нашел в земле ни одной пули. Земля была густо насыщена осколками финских мин и снарядов. А пуль не было.

Сердце Романцова замирало от радости. В землянке он сбросил халат, мокрую одежду и полуголый, греясь у печки, написал в своем блокноте:

«Для разведчиков ночью самое главное — не напороться на кинжальный огонь финских пулеметов. У финнов все пулеметы имеют определенное направление огня. Прицельная стрельба ночью, как правило, невозможна. Если финский часовой увидит нашего разведчика, он не будет стрелять. Бросит гранату!