Романцов судорожно сжал в кулаке письмо.

…Бог знает, что случилось бы в тот день с Романцовым, если бы взвод Суркова не отправили в боевое охранение.

Конечно, он не перестал бы исправно нести солдатскую службу. У него была честная душа. Но Иван Потапыч боялся, что Сергей — замолчит. Самое это страшное, когда удрученный горем фронтовик замкнется, онемеет и не откликается на сочувствие, на по-мужски неуклюжие ласки друзей.

Подопригора молча довел Романцова по узкому, обложенному досками ходу сообщения к круглому, как стакан, и глубокому окопу. Это был пост Романцова. Дружелюбно похлопав по плечу Сергея и приложив с важным видом палец к губам, старший сержант ушел.

Было темно. Млечный Путь светился, как крупнозернистый иней, проступивший к концу морозной ночи на черном потолке землянки. Трассирующие пули немцев прошивали мрак, волоча за собою то золотистые, то красные, то зеленые нити. Романцов положил винтовку на бруствер окопа. Он уже много раз стоял по ночам на посту в боевом охранении. Он знал, что в эту пору нельзя думать о чем-либо тревожном, а надо смотреть на немецкие позиции.

Старший лейтенант сказал вечером, что на левом фланге в морской бригаде недавно исчез с поста часовой: немцы утащили. Вообще-то в этом случае не было ничего особенного, но бойцам это было неприятно. Романцов был уверен, что его-то уж немцы не утащат…

Он запретил себе думать о Нине. Он начал считать: раз, два, три, четыре… Это помогало ему не думать и не дремать.

От земли тянуло бодрящим холодком. Гниющие листья пахли спиртом. Море ворочалось в темноте, швыряя волны на берег. Романцов глядел на немецкие позиции.

Стрелять часовым боевого охранения было запрещено. Он монотонно считал: сто шестьдесят семь, сто шестьдесят восемь, сто…

Вскоре это ему надоело, и он начал читать про себя стихи. Оказалось, что все стихи Блока и Есенина, какие он помнил, — о любви. Почувствовав, как мучительно защемило сердце, он умолк.

Через два часа он услышал тяжелые шаги. Подопригора привел смену: Ширпокрыла. Взяв винтовку, Романцов стряхнул песок с ложа и приклада.

Ему не захотелось итти в маленькую землянку, врезанную в стену траншеи и прикрытую накатом в четыре бревна. В ней бойцы курили и спали. В бою эта землянка была бы мгновенно превращена в пулеметный дзот.

Он мог крепиться на посту, когда служба запрещала ему думать о Нине. Теперь все было иным… Он взглянул на звезды. Нина никогда уже не увидит эти звезды. Шуршали гальками волны на морском берегу. Нина не услышит этого дыхания моря.

Его охватило отчаяние. Он прижался к стенке траншеи, к сухой, пахнущей полынью земле. Слезы потекли по его щекам. Он по-ребячьи, сиротливо всхлипывал.

Ночь мчалась над ним, унося за собою осенние звезды, горечь полыни, влажный запах моря, его любовь, его горе…

Хотя Романцов еще не был в наступательном бою, он привык, что его товарищи время от времени погибают. Это было неизбежно. Тут ничего не поделаешь. Но смерть Нины даже на втором году войны была несправедливой.

Эта мысль ужаснула Романцова. Он со свистом втянул в себя студеный воздух.

— Несправедливо! — повторил он.

Крыса с разбегу ударилась о его сапог, пискнула и шмыгнула в нору. Он не пошевелился.

Нести караульную службу в боевом охранении было и опасно, и скучно.

Как бы надежно ни маскировали бойцы по ночам окна и двери землянок, как бы густо ни заросли полынью и лебедой брустверы и даже стенки траншей, немцы приблизительно знали, где расположено боевое охранение.

На вражеские пули бойцы не обращали внимания; траншеи были глубокие. Но немецкие мины кромсали и корежили дзоты, автоматные гнезда, окопы, ходы сообщения. Сидя вечером в землянке, солдаты отчаянно ругались, когда от прямого попадания мины в крышу тухла лампешка к с потолка сыпался песок. И все же крыша в четыре наката выдерживала удар мины…

Уходя на пост, бойцы ругались еще более свирепо. И это было уже бесполезно. Они стояли в открытых стрелковых ячейках. Гибель подстерегала их на каждом шагу.

А скучно было от того, что старшина обычно приносил холодные щи и кашу, что нельзя было купаться в пруду, что спать приходилось урывками, не снимая ботинок, что газету доставляли ночью и весь день бойцы не знали свежей сводки Совинформбюро, что не было приятных для фронтовика хозяйственных работ; заготовки дров и чистки картофеля на батальонной кухне.

На восьмой день их вахты в боевом охранении старшина Шевардин не принес обеда даже в 22.00. Телефонный кабель был перебит осколком немецкого снаряда. Голодные бойцы ругали старшину крепкими словами. Голод от этого, конечно, не исчезал.

Романцов, молчавший весь вечер, вызвался сходить в роту. Лейтенант Сурков не стал отговаривать его.

Романцову предстояло пробежать около 600 метров по простреливаемому немцами полю. Это было легко, когда немцы не вели огня. Романцов, как и всякий смелый человек, был искренне убежден, что он не погибнет на войне. Он говорил бойцам, что в одной книге написано: храбрец умирает один раз в жизни, а трус умирает тысячу раз…

Едва он вылез из траншеи и пробежал несколько шагов, взрывная волна от упавшей рядом мины швырнула его на землю. Сидя в землянке, он и не предполагал, что огонь противника так силен. Лежать под минометным обстрелом безрассудно… Романцов подождал, когда исчезнут пляшущие перед глазами красные и зеленые пятна, вскочил и помчался дальше.

Сейчас он бежал быстро, как еще ни разу не бегал в жизни. Ему надо было скорее миновать поле и укрыться в передней траншее. Он бежал в темноте, как бы разрывая грудью светящуюся паутину трассирующих немецких пуль.

Услышав стоны Шевардина, он камнем рухнул на траву, пряжка ремня больно впилась в живот.

— Поранили… — простонал Шевардин, хотя и без его слов было понятно, что он ранен. — Сережа, возьми термосы… отнеси… За мной потом придешь…

— Чорта с два! — сказал Романцов. — Не подохнут без обеда! Тебя куда ранило?

— В ногу, Сережа… И пуля разрывная…

Романцов свистнул.

— А тебе, балбесу, сколько раз говорили: не ходи один! — возмутился он. — Как я тебя донесу? В тебе только одного жира шесть пудов будет.

Он взвалил на плечи по-бабьи охающего от боли старшину. Чувствуя, что кости от тяжести захрустели, он поднялся. Теперь он шел мелкими, упругими шажками, пошатываясь, сжав зубы. Свиста пуль он не слышал. Это произошло не потому, что немцы прекратили шальную стрельбу из фланкирующих пулеметов. Нет, Романцов просто не думал о пулях.

Через два часа Романцов принес в боевое охранение термосы и пачку свежих газет.

— Пришел? — спросил лейтенант Сурков.

— Пришел, — равнодушно ответил Романцов.

— А кабель тоже ты срастил?

— На обратном пути…

В марте сорок третьего года Романцова выписали из госпиталя. Он пробыл несколько дней в батальоне для выздоравливающих. Там было скучно, кормили плохо, и он обрадовался, когда получил предписание: выехать на Карельский перешеек, в Сертолово, в штаб Н-ской дивизии «для прохождения дальнейшей службы».

С вечера он аккуратно уложил вещи в самодельный фанерный баул, ушил непомерно длинную я широкую шинель, полученную в батальоне; затем, немного подумав, решительно снял с гимнастерки ордена и медаль и, бережно завернув их в темнолиловый платок, сунул в порыжевший и потерявший от времени форму бумажник. Он решил не носить их. Почему? Навряд ли он смог бы объяснить свой поступок. «Ведь будут спрашивать — кто да что, откуда ордена? — думал он. — А что мне говорить, если погиб Курослепов?..»

На рассвете пригородный поезд подошел к станции Песочная. Он остановился у семафора. Обычно финны утром обстреливали из тяжелых орудий станцию. Каждый день поезд останавливался на новом месте.

Мартовское небо голубело над черными вершинами деревьев, над черными крышами. Хрупкий ледок хрустел под каблуками Романцова. Перегоняя одиноких разбредающихся по улицам пассажиров — офицеров, бойцов, женщин в ватных брюках с мешками за спиною, он медленно, слегка припадая на левую ногу, пошел по шоссе к Сертолово.