— Почему вы такая печальная? Все веселятся! Молодость — всегда молодость! В этом наше счастье.

— Мне трудно жить, — ответила она просто.

— И мне трудно, — сказал он. — Это явление обычное. Не знаю, есть ли в Ленинграде люди, которым легко жить.

— Есть трудности бытовые. Они не так угнетают меня. А вот душевные трудности мучительны. Разве не так?

— Да, — согласился Романцов. — Но ведь в этом случае самое ужасное — одиночество! Если вы одна… Простите, — запнулся он.

— Ничего… Я и одна — и не одна! Днем я учусь, вечером — в госпитале. Он за углом, близко. Там мне как-то легче!

— А сюда зачем пришли?

— Танцовать! — удивленно сказала она. — Я каждое воскресенье прихожу танцовать!

— И… не танцовали!

— Я ждала… одного человека. Уже хотела уйти!

— И ушли бы?

— Да. Если бы не подошли вы, — сказала она так же просто.

Неожиданно в толпе танцующих раздался громкий, тревожный голос:

— Товарищи, начался обстрел района! Прекратить танцы! Прошу всех уйти в бомбоубежище!

Первыми убежали музыканты. Труднее всех было барабанщику. Он нес огромный барабан на спине, как шарманку, шатаясь и задыхаясь. Девушки из МПВО ушли спокойно, молча. Обстрел обозначал для них трудную и опасную работу. Работниц с завода Марти пришлось уводить насильно. Они кричали сердито:

— Сегодня восемь снарядов упало около инструментального. А мы работали!

Романцов и девушка стояли в толпе и, улыбаясь, смотрели друг на друга.

— Вы пойдете? — спросила она.

— Не хочется.

— И я не хочу. Пойдемте сюда, — предложила она и повела Романцова через сцену за кулисы.

Они остановились у широкого окна. Отсюда был виден узкий двор, заваленный грудами мусора.

— Познакомимся, — сказала она. — Катя Новикова!

— Сергей Романцов! Курсант курсов младших лейтенантов!

— Знаю! Я слышала, как вы говорили!

Басовито гудящий снаряд пронесся над крышей и глуха разорвался невдалеке.

Катя вздрогнула.

— Они стреляют по площади, — сказал успокоительно Романцов. — Точного закона нет. Может быть, следующий, снаряд упадет уже в другом районе.

— А может быть?..

Она ближе подошла к нему.

— Я как-то не думаю об этом…

— А я все время боюсь. Стыдно? Да? — простодушно спросила она. — Бегу по улице и боюсь. Раньше хоть ночью не боялась. А теперь и спать ложусь, а боюсь.

Романцов покровительственно улыбнулся.

— Если так думать на фронте, то обязательно погибнешь. Сразу! А люди привыкают…

— Вы участвовали в боях?

— Почти нет, — почему-то решил сказать как можно равнодушнее и пренебрежительнее Романцов.

Катя разочарованно повела плечами и так взглянула на него, что он побледнел.

— Вы же награждены! Эка — целый иконостас! Взаймы у товарищей взяли?

Он вспомнил зимние боя, смерть Ивана Потапыча, приезд на Песочную, капитана Шостака. Неужели он и дальше будет Превращать свою суровую жизнь в какую-то бессмысленную мышиную возню? Чувствуя, что бледнеет еще сильнее, Романцов торопливо закурил. Неужели он будет изображать из себя какого-то равнодушного ко всему, пресыщенного наградами человека, будет врать этой девушке, которая так доверчиво говорит с ним?

— Эта медаль… Весною я взял в плен финна! Вот и наградили! А ордена? В прошлом году, еще до прорыва блокады, до ранения я был снайпером. Говорили тогда — знаменитым снайпером! Как Ахмат Ахметьянов! Как Говорухин! Но еще недавно я не носил эти ордена! Вы не думайте… Я не играю перед вами! Иногда ордена — не только слава…

— А почему не носили?

Промолчать? Он испугался, что она уйдет и он никогда не увидит ее.

— Это длинная история, в которой много мучительного и смешного. Я бы рассказал вам ее, если вас это интересует.

— Расскажите…

Уже окончился обстрел, уже гремел на сцене оркестр, смех, звонкие девичьи голоса и шарканье ног наполняли зал, а они все еще стояли за сценой, среди пыльных кулис. Катя слушала Романцова внимательно, затаив дыхание. Ее щеки порозовели, влажно блестели в полутьме глаза, она несколько раз вздохнула, и Романцов понял, как взволновал Катю его рассказ.

Они вышли из клуба в десять часов. Темный купол Исаакиевского собора возвышался над крышами, как могучая, поросшая соснами гора. Пустые улицы были необычайно просторны. На западе, у Пулкова, где проходила линия фронта, трепетали зарницы ракет. Вода в Мойке была светлая, быстрая, она отражала в себе деревья и небо.

— Как хорошо!

Деревья, мощно раскинувшие зеленошумные кроны, стояли на берегу, как доверчивые животные, пришедшие к водопою.

— Как хорошо! — повторила Катя.

— Нет ничего в мире прекраснее дерева, — сказал Романцов. — Я понимаю доктора Астрова, который страдал и мучился, когда вырубали леса. Его личная жизнь была скучной, безрадостной, однообразной. Он мечтал, чтобы мир был чудесным, чтобы леса украшали землю, чтобы среди рот и дубрав жили люди — гордые, чистые. Или, помните, у Стендаля? В «Красном и черном»… Жюльен Сорель увидел за окном дерево и улыбнулся ему, как другу. Если бы я не был военным, я бы обязательно стал лесоводом!

— Вам помешала война? — огорченно спросила Катя.

— Как вам сказать… Все равно я был бы военным. Это было решено. Конечно, сейчас все мои сверстники — солдаты. Но и до войны я хотел быть офицером.

— А почему?

— Видите ли. Катя, когда мне было четырнадцать лет, я читал книги о войне и мечтал быть полководцем! Смешно? Да? Сейчас мне двадцать один год, а я еще сержант.

Он заглянул в ее глаза и увидел, что это не смешно.

— Я ушел из пионерского отряда. Там было скучно: какие-то длинные заседания, разучивание песен. Доклады! Мы с мальчиками организовали свой отряд. Из тира Осоавиахима я украл две учебных винтовки.

Катя засмеялась, и Романцов, взглянув на нее, тоже улыбнулся.

— Мы уходили в лес на три дня. Воевали! Играли в «красных и белых». Мы жили в шалашах, варили уху и пшенку. На Волге мы играли в Стеньку Разина. Строили лодки, плоты. Я тонул два раза, едва спасли рыбаки. Вот это — жизнь! Я наладил в отряде такую дисциплину, что любо-дорого! И мне было четырнадцать лет!.. Отец Мне говорил, а он — учитель, да и сам я сейчас понимаю… если мальчик в четырнадцать лет строит модели самолета, то будет летчиком. Модель автомобиля — инженером. Воюет… не играет в войну, а именно воюет, — офицером.

— А если ничего не делает?

— Будет мелкий служащий, — жестоко, презрительно проговорил он. — Кассиром в сберкассе. Или торговым агентом…

Он был так увлечен, так взволнован, что вдруг взял Катю за руку и долго не выпускал ее горячую ладонь. Лишь на другой день он с удивлением вспомнил, что ладонь была шершавая, грубая, в бугорках мозолей. Сейчас он почему-то не заметил этого.

— Знаете, Катя, если судить о нашей жизни по кинокартинам, то можно решить: все люди какие-то особенные, талантливые. Вздор! У нас и сейчас есть мелкие люди! И не страна, не жизнь виновата. Живут они сонно, лениво, равнодушно. У них нет благородной цели в жизни. И я этих людей презираю!

Катя улыбнулась.

— Ну, вот и мой дом. Но мы ведь увидимся еще?

И в этот миг случилось то, о чем через несколько минут Романцов вспоминал с ужасом и отвращением. Неожиданно для самого себя он шагнул, сильно обнял Катю, притянул ее к себе и сказал каким-то противно-нежным голосом:

— Какая вы красивая, Катенька!

— Что вы? Зачем!.. — жалобно, совсем по-детски вскрикнула Катя.

В ее широко раскрытых глазах Романцов увидел стыд и отчаяние. Она рванулась и ударила локтем Романцова в нос, да так сильно, что Романцов зашипел от боли.

— Забавно! — сказала Катя, тяжело дыша. — Артиллерийская подготовка закончена и пора итти в атаку!

Романцов стоял, зажав ладонью нос, не зная, что ему делать. Лучше всего было бы повернуться и молча уйти.

— Больно? Покажите-ка, покажите! И кровь?

— Не надо, — пробурчал Романцов.

— Заслужили! И все же — простите, — сказала Катя. — Нечаянно! Право, я не хотела!